Один из них, склонившись над рельефной картой, медленно и старательно обводил указательным пальцем в воздухе очертания траншеи, которая, вероятно, была ему слишком хорошо знакома. Другие стояли небольшими группами и перешёптывались, и лишь немногие говорили звонко, намеренно привлекая к себе внимание, рассказывая военные анекдоты, в которых они сами принимали активное участие. Седовласый господин неподвижно стоял перед "Большой Бертой"38, как бы разглядывая её и в то же время каким-то образом всматриваясь сквозь этого исполинского носителя смерти, – его зрачки были расширены, щёки раскраснелись, губы шевелились. Изредка болезненная судорога сводила его лицо, и вся его фигура содрогалась, будто волны чудовищного взрыва безжалостно сотрясали её и терзали каждый нерв его тела.
И эти фигуры из прошлого с неожиданной ясностью напомнили и мне о полях битв с их ужасом, их страшными страданиями, их невозможными, невыразимыми, дьявольскими муками. Да, я снова была там, на залитой кровью, усеянной искорёженными телами и ошмётками людей земле, вибрировавшей от грохота далёких орудий и отвечавшей бесчисленными стонами и визгами, возносившимися к небесам. В промежутках между боями передовой отряд Красного Креста выполнял свою мрачную работу. Затем санитары, поднимая изувеченные тела, клали их на носилки и относили в пункты первой помощи, ещё сильнее пропитанные кровью, чем поле битвы, и наполненные нескончаемыми криками раненых и жутким бульканьем и удушьем умиравших. Кровь, кровь повсюду, её вид, её запах, её липкость, врачи, медсёстры и санитары, покрытые ею; ампутированные пальцы, кисти и целые руки, ступни, голени и прочие лежащие на земле куски плоти; трупы, выложенные рядами, над которыми поют священники, тихими и скорбными голосами молясь об их вечном упокоении.
Отдых – вот в чём нуждался каждый. Мёртвые уже его получили, живые же за него умирали. Ни один человек не мог долго выносить кошмар этого ада, и снова и снова отряды Красного Креста по оказанию первой помощи на линии фронта возвращались для отдыха в тыл, а их сменяли свежие силы …
"И это случится опять, скоро, очень скоро, – казалось, кричало всё в таких музеях. – Просто посмотрите вокруг на этих мальчиков, на этих детей. Для них война прекрасна – великолепное приключение с маршами в сверкающих мундирах под звуки зажигательных песен. Они не верят тем, кто всё это уже прошёл. Они не будут их слушать".
Во время нашего пребывания в Берлине я встретила двух своих старых друзей, принадлежавших к очень разным социальным слоям. Одна из них была подругой моих детских забав, вышедшей замуж за немецкого барона, другой – старым слугой, верой и правдой служившим нашей семье вплоть до самой Мировой войны, когда вследствие того, что он был немцем, ему пришлось спешно покинуть Россию и вернуться в своё Отечество. Ему очень не хотелось уезжать, и мы сделали всё возможное, дабы доказать российским властям, что он совершенно безвреден. Однако нет, после двадцати лет мирной и полезной жизни его внезапно объявили "опасным врагом" и выслали с великими и абсурдными предосторожностями, словно он был личным другом кайзера или, того хуже, шпионом.
Моя дружба с Сандрой началась, когда нам обеим было по четыре года, в Санкт-Петербурге (её отец был тогда иностранным дипломатом, аккредитованным при российском дворе). Мы вместе играли всё детство, вместе выросли, примерно в одно и то же время вышли в свет, а затем и замуж, но только она уехала жить к своему барону в Германию, а я осталась дома, в России. Временами, хотя и редко, мы встречались снова, пока в конце концов война и революция не разлучили нас на годы. И теперь, после долгой разлуки, мы опять были вместе, пусть всего лишь на несколько часов, и попытались рассказать друг другу обо всём, что случилось с нами с тех пор, как мы общались в последний раз. Вскоре, конечно же, я спросила её, по нраву ли ей новая Германия при Гитлере.
"О, я ненавижу его, эту напыщенную маленькую креветку! – воскликнула она. – Он выглядит таким нелепым, смешным, как карикатура на вашего Чарли Чаплина, и всё-таки он зловещий, он пугает меня, правда пугает. Сначала я думала, что он совершит для Германии великие дела, однако после этих убийств он будто снял улыбающуюся маску и показал нам ужасающее рыло. Я не могу понять, почему никто этого не видит. Его последователи словно живут в раю для тупиц. Какой смысл что-то делать для него, быть верным, исполнять его прихоти, если в награду он убивает своих лучших друзей? Но когда кто-то говорит такое, ответ всегда один: 'Они были предателями', – хотя доказательств этому нет.
Разумеется, из-за моих связей на меня смотрят с подозрением. Сейчас всё так же плохо, как во время войны, когда окружающие люди думали, что я шпионка. Ведь даже в Бароненштайне" (замке её мужа) "я не чувствовала себя в безопасности. Куда бы я ни пошла, местные сельские жители смотрели на меня настороженно, перешёптывались и слегка толкали друг друга локтями, когда я проходила мимо. А так называемые друзья стали крайне холодны, и даже кайзер с трудом сохранял вежливость в общении со мной на приёме во дворце. И это продолжалось на протяжении всей войны. В моих письмах копались, бумаги в моём столе постоянно просматривались. Я знаю это наверняка, потому что намеренно раскладывала их особым образом, а позже обнаруживала, что этот порядок изменился. Моя горничная всегда пристально наблюдала за мной, как и все остальные слуги. Это был кошмар!
Потом, когда кайзер отрёкся, я решила, что всем моим мучениям наступит конец. И так оно и было, пока к власти не пришёл Гитлер. Сейчас всё стало просто ужасно. Буквально на днях какой-то офицер-'коричневорубашечник', коего я никогда раньше не видела, имел наглость, заявившись ко мне, задавать всевозможные вопросы о России и русских, словно я была коммунисткой. Я пришла от этого в ярость, однако что я могла поделать? Опять та же история: после 1914-го года, из-за, как я полагаю, связей отца в Петербурге, они думали, что я могла передавать сведения российскому императору; теперь же они, вероятно, подозревают меня в том, что я информирую Сталина. Это смехотворно, но правда. А потому не удивляйтесь, если услышите, что меня посадили за шпионаж в тюрьму или даже, возможно, расстреляли".
Я видела, что она была действительно напугана. Её лицо побелело, а руки слегка дрожали, когда она передавала мне чашечку чая.
"А как ваши друзья относятся к Гитлеру?" – поинтересовалась я.
"О, по-разному. Зависит от обстоятельств. Некоторые без ума от него, считая величайшим человеком в мире, например, принцесса Д. Она уверена, что он гений, предначертанный Германии судьбой. Другие, однако, разделяют мои взгляды. Но нужно быть очень осторожной с тем, что говоришь. В эти ужасные дни никогда не знаешь, что будет дальше. Лично у меня такое чувство, что шпионы есть везде, даже в нашем самом близком кругу".
Её слова были очень похожи на то, что говорила нам фрау Б., и хотя эти дамы принадлежали к разным классам, мне стало очевидно, что обе чувствовали одно и то же.
Как и старый Ганс, наш бывший слуга. Я нашла его жившим в крошечной двухкомнатной квартирке со своим внуком (сын Ганса погиб во время войны, причём именно на русском фронте, что ещё сильнее усугубило его горе), женой внука и их ребёнком. Хотя они были довольно бедны, на самом деле практически ни в чём не нуждались, поскольку молодой Эрнст работал на фабрике, а его жена занималась стиркой и шитьём на заказ.
На стене над кроватью Ганса висели знакомые выцветшие старые фотографии Гомельского замка, парка и розария, а также самого старика среди цветочных клумб и разных членов моей семьи. Некоторое время мы болтали о тех давно минувших днях. Затем он начал свой рассказ о современной жизни в Германии. По его словам, всё очень изменилось. Он постоянно боялся за своего внука, который был молод, вспыльчив и мог понаделать и понаговорить того, чего никогда не следовало говорить и делать. Увы, вздохнул он, чего бы он только не отдал за сирень, оранжереи и розы "дома", то есть в России.
