Малолетние преступники застряли на одном из нижних уровней. Получив от природы единственно инстинкт выживания, они смогли подняться только до сомнительной верности группе ровесников, уличной банде. А доброхоты пытались взывать к «лучшим сторонам их натуры», надеясь пробудить «нравственное чувство». Вздор! Нет у детей никаких «лучших сторон». Опыт их учит, что любые действия должны служить одной цели – выживанию. Щенка никогда не шлепали, а значит, то, чем он в охотку занимается, вполне морально.

Основа любой нравственности – долг. Эта концепция так же тесно связана с коллективом, как личный интерес – с индивидуумом. Никто не пытался доходчиво объяснить ребятам, что такое долг. Доходчиво – значит с помощью порки. Зато общество без конца рассказывало им об их «естественных правах». Результаты были предсказуемы, поскольку у человека нет естественных прав. Абсолютно никаких.

Мистер Дюбуа замолчал. Кто-то из учеников заглотил крючок:

– Сэр, а как же жизнь, свобода и стремление к счастью?

– Ах да, «неотъемлемые права». Раз в году кто-нибудь непременно вспомнит эту возвышенную поэзию. Жизнь? Какое право на жизнь у человека, тонущего в Тихом океане? Океан глух к его доводам. Есть ли право на жизнь у того, кто должен погибнуть, спасая своих детей? Предпочтя остаться в живых, сделает ли он это по праву? Двое голодают, людоедство – единственная альтернатива смерти; у кого из них право «неотъемлемо»? И можно ли это назвать правом?

Теперь о свободе. Герои, подписавшие этот великий документ, поклялись добыть свободу хотя бы даже ценой своей жизни. Свобода не бывает неотъемлемой, за нее снова и снова приходится платить кровью патриотов, иначе она просто исчезнет. Из всех так называемых естественных прав человека только свобода чего-то стоит. По крайней мере, она никогда не достается даром.

Третий пункт, «стремление к счастью». Оно уж точно неотъемлемо. Но это никакое не право, а всего лишь универсальное состояние. Тиран его не отнимет, а патриот не возвратит. Гноите меня в темнице, сжигайте у столба, коронуйте, как владыку владык, – пока жив мой мозг, я буду стремиться к счастью. Однако ни боги, ни святые, ни гении, ни мудреные наркотики не помогут мне ухватить его за хвост. – Мистер Дюбуа повернулся ко мне. – Я вам говорил, что термин «несовершеннолетний преступник» содержит в себе противоречие. Преступник – это тот, кто преступает закон. Но закон обязателен для взрослых. На самом деле несовершеннолетний становится взрослым тогда, и только тогда, когда к нему приходит понимание ценности закона и закон становится для него важнее себялюбия, с которым он родился.

Так что нет и не было никогда «несовершеннолетних преступников» – их не может быть в принципе. Но всегда были, есть и будут малолетние злодеи, и на каждого малолетнего всегда приходился один, а то и не один, взрослый – человек в зрелом возрасте, либо так и не осознавший свой долг, либо осознавший, но не сумевший его выполнить.

Это и есть та ахиллесова пята, что погубила культуру, во многих прочих отношениях великолепную. Рыскавшая по улицам шпана была симптомом тяжелейшей болезни. Граждане – а таковыми считались все без исключения – восхваляли свои мифические права, но напрочь утратили представление об обязанностях. С такими законами не выживет ни одна нация.

Интересно, к какой категории отнес бы мистер Дюбуа Диллинджера? К малолетним злодеям, которых можно пожалеть, хоть и приходится от них избавляться? Или к взрослым преступникам, достойным только презрения?

Наверное, я этого никогда не узнаю. Лишь в одном уверен: Диллинджер больше ни одну девочку не убьет.

Эта мысль меня успокоила, и я уснул.

Сделав все, что может сделать пехтура на равнинной местности, мы перебрались на крутые канадские Скалистые горы, чтобы заняться там крутыми делами. Лагерь имени сержанта Спуки Смита располагался между вершинами Гуд-Хоуп и Уэддингтон. Он был намного меньше лагеря имени Карри; другим был и антураж. Так ведь и третий полк успел сократиться, нас осталось меньше четырехсот, а в самом начале было свыше двух тысяч. Наша рота усохла до взвода, батальон – до роты. Но названия сохранились, как и должности, – Зим по-прежнему числился командиром роты «Эйч», а не взвода.

Закономерно выросла доля индивидуальной работы с личным составом. Капралов-инструкторов у нас теперь было больше, чем отделений, и сержант Зим, имея под началом пятьдесят человек вместо двухсот шестидесяти, многоглазым Аргусом денно и нощно следил за каждым из нас, даже когда отсутствовал в лагере. И уж непременно он оказывался за твоей спиной, если тебе случалось напортачить.

Однако головомойки приобрели характер чуть ли не дружеского внушения, не став, впрочем, приятными для нас, – ведь не только полк изменился, но и мы сами. Четыре пятых отсеялись, зато оставшиеся были без малого солдаты, и Зим уже не ставил целью прогнать нас через перевал, а старался получше обучить военному делу.

Теперь мы гораздо чаще видели капитана Френкеля – он уже не сидел за столом, а натаскивал нас. Причем всех знал по фамилии и в лицо, будто у него не голова, а картотека, куда заносятся успехи каждого курсанта в изучении каждой системы оружия и каждого боеприпаса, не говоря уже о взысканиях, медицинских показаниях и поступлении писем от родных.

С нами он был не так суров, как Зим, слова выбирал помягче, и надо было здорово досадить ему тупоумием, чтобы с его лица сошла приятная улыбка. Впрочем, не стоило обманываться – под дружелюбной маской пряталась бериллиевая броня. Я так и не решил для себя, кто из этих двоих лучший солдат – в смысле, если убрать знаки отличия и представить их в роли рядовых. Разумеется, оба знают и умеют больше любого инструктора, но все-таки чьи солдатские качества выше? Зим все делает стильно и точно, как на параде. Стихия капитана – порыв, азарт, как в игре. Результаты почти одинаковы, но нам нипочем не повторить работу Френкеля с такой же внешней легкостью.

Избыток инструкторов сослужил хорошую службу. Как я уже говорил, на ровной местности передвигаться в бронескафандре легко. Несложно и в горах прыгать на ту же высоту и длину, но не всегда. Попробуйте взмыть вдоль отвесной гранитной стены между двумя тесно стоящими елями и в последний момент форсировать двигатель. На пересеченном рельефе у нас случились три тяжелые аварии. Двоих курсантов похоронили, третьего комиссовали.

Между прочим, ту стенку без силового скафандра взять еще труднее, даром что она вся усажена крючьями и увита веревками. Я так и не понял, зачем каппеху скалолазная подготовка, но к тому времени уже привык не задавать вопросов и добросовестно мотать на ус любую науку. Вот и эту науку я освоил и не скажу, что перетрудился. Если бы год назад мне кто-нибудь напророчил, что я заберусь на каменную громадину, плоскую и отвесную, как слепая стена небоскреба, с помощью молотка, горсти хилых стальных шпилек и куска бельевой веревки, я бы поднял его на смех. Моя среда обитания – примерно на уровне моря. Поправка: была на уровне моря. С тех пор кое-что изменилось.

И эти перемены уже мне самому бросались в глаза. В лагере имени сержанта Спуки Смита нам давали увольнения в город. Вообще-то, краткосрочные отпуска полагались курсанту уже через месяц пребывания в лагере имени Карри. Это означало, что воскресным днем солдат, свободный от наряда, мог отметиться в караульной палатке и отойти на любое расстояние от периметра, не забывая о необходимости вернуться к вечернему построению. Но делать на таких променадах было совершенно нечего, разве что зайцев считать. Ни девушек, ни театров, ни танцполов, хоть шаром покати.

И все же увольнение, даже в лагере имени Карри, не было пустой поблажкой. Время от времени возникала острая потребность отойти подальше, чтобы не скакать по любому поводу галопом и не видеть взводную палатку, сержанта и опротивевшие солдатские рожи, даже рожи лучших друзей. Да и просто заглянуть в собственную душу, разобраться с мыслями в спокойной обстановке иногда полезно, что ни говори.