– Были, и немало. Сейчас у меня такса, и методы я применяю твои. Но вернемся к несовершеннолетним преступникам. Средний возраст самых агрессивных был поменьше, чем у вашего класса. И свою криминальную карьеру они начинали очень рано. Давайте запомним пример со щенком. Полиция ежедневно ловила таких детей пачками. Их ругали? Да, и подчас очень гневно. Тыкали носом? Иногда. Средства массовой информации и органы власти старались не разглашать их имена, а во многих странах это вообще было запрещено законом, если преступник не достиг восемнадцатилетия. Лупили ли детей? Конечно нет! Многих даже не шлепали в раннем детстве. Повсеместно бытовало мнение, что любое наказание, сопряженное с причинением боли, наносит ребенку непоправимый психический ущерб.

Тут я подумал, что мой отец вряд ли когда-нибудь слышал об этой теории.

– В школе телесные наказания были запрещены законом, – продолжал мистер Дюбуа. – Только в крошечной провинции, в штате Делавэр, суд приговаривал к порке кнутом, но крайне редко и за крайне малочисленные преступления. Это наказание считалось «жестоким» и «необычным». – Дальше мистер Дюбуа рассуждал вслух: – Я не понимаю, в чем тут жестокость. Каким бы мягкосердечным ни был судья, приговоренный должен страдать. Без страдания нет наказания, и боль – базовый механизм, приобретенный нами за миллионы лет эволюции. Боль предупреждает нас, когда возникает угроза нашему существованию. Почему же общество должно отказаться от столь совершенного средства выживания? Впрочем, донаучной псевдопсихологической чепухи в то время хватало с избытком.

Что же до «необычного», то наказание и должно быть необычным, иначе оно не послужит никаким целям. – Он указал культей на моего одноклассника. – Что будет, если лупить щенка ежечасно?

– Ну… спятит?

– Вероятно. И уж точно это ничему его не научит. Когда в последний раз нашему директору пришлось отхлестать ученика розгами?

– Точно не помню. Пару лет назад вроде. Тот мальчик стащил…

– Не нужно подробностей. То есть довольно давно. Это означает, что в силу своей необычности наказание было действенным, оно послужило назиданием и предостережением. Вернемся к юным преступникам. Скорее всего, в раннем детстве их не шлепали, и уж точно их не секли позднее за преступления. Вот типичная практика. Сначала предупреждают и отпускают, как правило даже без суда – так сказать, отругав. После нескольких предупреждений приговаривают к тюремному заключению условно, дают время исправиться. Мальчик может многократно подвергаться аресту и вновь совершать преступления, прежде чем его накажут, и это будет всего лишь тюремное заключение, он попадет в компанию себе подобных и приобретет новые криминальные привычки. Если не натворит серьезных дел, он даже не отбудет полностью свой умеренный срок – это у тогдашних уголовников называлось «откинуться по УДО».

Это абсурдное попустительство продолжалось из года в год, и юноша совершал преступления все чаще, причем все более жестокие. Изредка он попадал в тюрьму – приходилось поскучать, но условия содержания были вполне сносные. Но вот ему исполняется восемнадцать лет, и в соответствии с законом этот так называемый несовершеннолетний правонарушитель становится взрослым преступником. Через считаные недели или месяцы он попадает в камеру смертников, приговоренный к казни за убийство. Ты. – Учитель снова указал на меня. – Предположим, ты только ругал щенка, никогда не бил и позволял учинять беспорядок. Бывало, выгонял во двор, но потом снова пускал в дом, предупреждая, что он должен вести себя прилично. И вот в один прекрасный день ты понимаешь: собака выросла, но гадить в доме не прекратила. Тогда ты срываешь ружье со стенки и стреляешь. Прошу прокомментировать.

– А что тут комментировать? Так воспитывать щенка – это просто безумие.

– Не спорю. Что щенка, что ребенка… Но кто будет виноват?

– Гм… Думаю, я.

– И снова согласен. Только я не думаю, а знаю.

– Мистер Дюбуа! – выпалила девочка. – Но почему? Почему нельзя отшлепать ребенка для его же пользы? Почему нельзя высечь взрослого, если он этого заслужил? Ведь такие уроки не забываются! Конечно, проступок должен быть очень плохим, чтобы за него наказывать поркой. Почему нельзя?

– Не знаю, – мрачно ответил учитель. – Но в одном уверен: если существует испытанный временем метод внедрения социальных ценностей и норм в юные умы, воспитания у молодежи уважения к закону, то можно прекрасно обойтись без полупрофессионалов-полушарлатанов, именующих себя «соцработниками» или даже «детскими психологами». Приучить щенка к порядку наказаниями – это, с их точки зрения, слишком примитивно, так любой сможет, а правильно – терпением и добротой. Иногда я задумываюсь, не было ли у них какого-то личного интереса в разрушении порядка. Но вряд ли это так. Взрослые почти всегда руководствуются «высшими побуждениями», но не задумываются о том, к чему это приведет.

– Но послушайте! – воскликнула девочка. – Я, как все дети, не любила, когда меня шлепают, но мама не стеснялась мне всыпать, если так было нужно. В школе я один-единственный раз схлопотала розги, давным-давно, а дома мне еще и добавили. Зато вряд ли когда-нибудь меня потащат в суд и приговорят к порке. Если правильно себя вести, ничего такого не случится. Не вижу в наших порядках ничего плохого. Куда хуже выходить из дому, не зная, вернешься ли живой. Это же просто ужас!

– Согласен, юная леди. В том, чего добивались упомянутые мной доброхоты, крылась трагическая ошибка. Между тем, что они думали, и тем, что делали, лежала пропасть. У них не было научной теории нравственности. Вернее, теорию они придумали и пытались по ней жить, но она неверна. Ничего научного в ней нет, безответственные благоглупости пополам с шарлатанской заумью. И чем больше эти люди старались, тем дальше отклонялись от истинного пути. Представьте себе, они вообразили, будто человек обладает нравственным инстинктом.

– Сэр, но мне казалось… Нет, я точно знаю! У меня – есть!

– Ошибаетесь, дорогая. У вас есть благоприобретенная совесть, выпестованная самым тщательным образом. Нет у человека нравственного инстинкта, мы не рождаемся с исконным чувством ответственности. Ничего такого не было ни у вас, ни у меня, ни у моей таксы. Нравственность прививается воспитанием, опытом и напряженным умственным трудом. Как и мы с вами, те злосчастные малолетние преступники не обладали совестью, когда родились на свет, и не могли ею обзавестись – этому не способствовала среда обитания.

Что такое «нравственное чувство»? Это усовершенствованный инстинкт выживания. А инстинкт выживания – это сама человеческая натура, все аспекты нашей личности являются производными от него. И все, что противоречит инстинкту выживания, рано или поздно индивидуумом будет отторгнуто и потому не проявится в следующих поколениях. Это универсальная истина, доказуемая математически и не знающая исключений; это единственный вечный императив, контролирующий любые наши поступки.

Но инстинкт выживания, – продолжал мистер Дюбуа, – можно развить в мотивации более сложные и тонкие, чем слепое, бездумное стремление индивидуума избежать смерти. То, что вы, юная леди, ошибочно принимаете за нравственный инстинкт, на самом деле исподволь внушенная вам старшими истина: личное выживание не всегда является главным приоритетом. К примеру, более важно выживание детей, если они у вас появятся. Род, нация стоят на этой шкале еще выше. И так далее. Научная теория нравственности должна основываться на индивидуальном инстинкте выживания и ни на чем другом! И она должна правильно выстроить иерархию задач выживания, определив мотивации для каждого уровня и разрешив все конфликты.

Личный интерес, любовь к семье, долг перед страной, ответственность перед человечеством… Сейчас мы даже разрабатываем точную этику отношений с инопланетянами. Но все моральные проблемы можно проиллюстрировать одной измененной цитатой «Нет больше той любви, как если кошка положит душу свою за котят своих». Сумев понять, какая стояла перед кошкой проблема и как она была решена, вы сумеете понять и себя – и будете знать, насколько высоко способны подняться по нравственной лестнице.