Я ничего не предпринимал, разве что ругался. Да вы что, с ума посходили? Я тут в игрушки играю или командую подразделением при выполнении боевой задачи? И меня – в потери? Это как понимать?

Мне не следовало забывать, что Зим следит за каждым шагом командира отделения.

Подскочив, сержант поговорил со мной без свидетелей. Я узнал, что гожусь только для мытья полов: таким тупым, неуклюжим и безответственным даже тарелки мыть не доверяют. Он помянул мое прошлое и спрогнозировал будущее – конечно же, не в самом приятном для меня ключе. И в конце холодно изрек: «Посмотрел бы на тебя сейчас подполковник Дюбуа».

Потом я в одиночестве просидел на корточках два часа, до конца учений. Бронескафандр, прежде легкий, как перышко, и быстрый, как сапоги-скороходы, обернулся «железной девой». Но наконец Зим возвратился за мной и включил питание. Мы на предельной скорости поскакали в штаб.

Капитан Френкель сказал меньше, чем сержант, но ранил меня глубже.

Сделав паузу, он добавил пресным тоном, каким офицеры цитируют устав:

– Ты можешь требовать судебного процесса.

Я проглотил комок в горле и ответил:

– Нет, сэр.

До этого момента я даже не понимал, как здорово влип.

Капитан вроде малость расслабился:

– Подождем, что скажет комполка. Сержант, сопроводите арестованного.

Мы поспешили в штаб полка, и первые я встретился лицом к лицу с майором Мэллоем. Почему-то я был уверен, что комполка все-таки отдаст меня под трибунал. Как бы то ни было, я помалкивал – очень уж хорошо помнил, как Теда Хендрика подвел длинный язык.

Майор сказал мне ровно пять слов. Два из них – после того как выслушал сержанта Зима.

– Все так?

– Да, сэр, – ответил я, и на этом моя роль закончилась.

Майор Мэллой спросил капитана Френкеля:

– Есть ли хоть малейшая надежда его исправить?

– Полагаю, да, сэр, – ответил капитан.

– Ладно, административное наказание. – Это уже было адресовано капитану Френкелю. И снова – мне: – Пять ударов кнутом.

Ожиданием меня не томили. Четверть часа спустя доктор послушал мое сердце, и сержант из караула облачил меня в особую куртку, с молниями от ворота до рукавов, чтобы снять одним рывком. Трубач уже сыграл построение. Все казалось нереальным, я «плыл». Позже узнал, что так проявляется безумный страх. Кошмарной галлюцинацией в караульной палатке появился Зим. Он только взглянул на начальника охраны капрала Джонса, и Джонс тут же вышел. Зим что-то вложил мне в ладонь.

– Поможет, – тихо сказал он. – Я знаю.

Это была резинка – на занятиях по рукопашке ее во рту держишь, чтобы зубы не потерять.

Зим вышел. Я сунул капу в рот. Меня вывели, надев наручники. Огласили приговор:

– …На учениях допустил преступную небрежность, которая в реальном бою привела бы к гибели солдата из его подразделения.

Рубашку сдернули. Меня подвесили к крюку.

Странное это дело, скажу я вам: легче терпеть порку, чем наблюдать за ней. Конечно, это не пикник, мне сроду не было так больно, а паузы между ударами еще мучительнее, чем сами удары. Но капа и впрямь помогла и даже не пропустила единственный крик, от которого я не удержался.

Странно и то, что никто потом не напомнил мне о наказании. Зим и инструкторы обращались со мной в точности как прежде. Все закончилось в тот момент, когда врач, испятнавший мне спину лекарством, велел идти в роту. Я даже ухитрился что-то запихнуть в себя за ужином и сделать вид, будто участвую в застольной болтовне.

У административного наказания есть еще один плюс: в личном деле не ставится пометка о провинности. Окончил учебку – и ты чист; проступок забыт.

Всеми, кроме тебя.

Ты будешь помнить до гроба.

На нашем потоке секли и других курсантов, но их можно пересчитать по пальцам. Один лишь Хендрик встал к столбу по приговору трибунала; остальные, и я в том числе, были выпороты в административном порядке. Окончательное решение всегда принимал комполка, и нижестоящим офицерам такой порядок, мягко говоря, не нравился. Майор Мэллой не считал столб с крюком украшением плаца, ему было куда проще вышвырнуть человека с «волчьим билетом». Так что административную порку можно считать своего рода похвалой: начальство полагает, что ты не совсем пропащий и из тебя можно сделать солдата и гражданина, как бы маловероятно это ни казалось в данный момент.

Максимальное административное наказание – пять кнутов, и этот максимум достался только мне. Остальные проштрафившиеся получили не более трех. Я один был так близок к возвращению на гражданку – и сумел его избежать. Своего рода достижение. Никому не рекомендую.

Позже был случай куда похуже, чем со мной или даже с Тедом Хендриком. Вот когда впору валиться в обморок.

На плацу поставили виселицу.

Если рассуждать по справедливости, армия тут не при делах. Преступление было совершено за пределами лагеря имени Карри, и уполномоченный по распределению офицер, записавший парня в МП, должно быть, потом рвал на себе волосы.

Курсант дезертировал из учебки уже на третий день. Глупо? Не то слово. Что мешало ему просто уволиться? Само собой, дезертирство входит в перечень «Тридцать одна жесткая посадка», но армия не карает за это смертью, если нет отягчающих обстоятельств, которые нельзя игнорировать, вроде «трусости перед лицом врага».

В обычной же ситуации беглеца просто вычеркивают. Ловить его никто не будет, а если сам попадется, в строй его не вернут. Голая логика: все мы добровольцы, сами попросились в мобильную пехоту; мы гордимся этим родом войск, а он гордится нами. И если ты не солдат от стриженой макушки до намозоленных пяток, я не хочу, чтобы в реальном деле ты маячил у меня на фланге. Мне нужно верить, что в случае чего товарищи меня вытащат; мы все – мобильная пехота, и моя шкура для парней так же дорога, как их собственная. Нет проку от эрзац-солдата. На учениях он – сонная муха, в бою – трусливый заяц. Лучше дыра в цепи, чем слабое звено, пестующее в себе синдром пацифиста. Сбежал – и черт с ним. Разыскивать его и тащить обратно – пустая трата времени и денег.

Конечно же, большинство дезертиров попадались, иногда сразу, иногда через несколько лет. Армия заменяла им виселицу полусотней горячих и отпускала на все четыре стороны. Наверное, это тяжелое испытание для психики – жить в бегах, когда все кругом либо полноценные граждане, либо легальные резиденты, а тебя даже полиция не ищет. «Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним». И как тут справишься с искушением сдаться властям, принять надлежащее наказание и вздохнуть наконец полной грудью?

Но тот парень не сдался властям. Он пропадал четыре месяца, и, похоже, даже в его роте никто уже не помнил о нем. Просто безликая фамилия, выкликаемая на утренних поверках. «Диллинджер Н. Л.?» – «Отсутствует».

Он убил ребенка. Девочку.

Расследованием занимался гражданский трибунал, но при установлении личности выяснилось, что преступник – солдат, не уволенный со службы. В таких случаях полагалось уведомлять Военное министерство. Сразу же в дело вмешался наш генерал. Поскольку военный закон и юрисдикция имеют верховенство над гражданским правом, Диллинджера вернули в учебный лагерь.

Спрашивается, зачем это понадобилось генералу? Почему он не позволил местному шерифу довести работу до конца?

Чтобы преподать нам урок?

Едва ли генерал стремился к тому, чтобы у его курсантов малейший помысел об убийстве девочки сопровождался рвотным рефлексом. Уверен, будь это в его силах, он избавил бы нас от такого зрелища.

Но урок был. И не обсуждали мы его только потому, что усвоили далеко не сразу. Рано или поздно каждый из нас впитал эту простую истину: мобильная пехота своих не бросает. Какие бы ни были обстоятельства, она о тебе позаботится.