Такой долгий срок – и ни одной весточки от тебя. Просто ужас. Я вот что предлагаю: давай воспользуемся помощью твоей тети Элеоноры. Ты будешь слать письма ей, она – передавать мне, и папа ничего не узнает.
Тысяча поцелуев моему мальчику.
ТВОЯ МАМА
Я все понял. И проникся. Еще бы не проникнуться.
Папа не умеет плакать, но я-то умею.
И я дал волю слезам.
А потом наконец уснул… и сразу же проснулся.
ПОДЪЕМ! ТРЕВОГА!
Всем полком мы прибежали на полигон и провели имитацию боя. С полной экипировкой, за исключением оружия; даже с миниатюрным приемником в ухе. А под конец нас уложили командой «Замерзли!».
«Мерзнуть» пришлось не меньше часа, и занимались мы этим добросовестно, едва дыша. Случись пробежать мимо мыши, я бы услышал ее топот. А кто-то пробежал прямо по мне. Наверное, койот. Я даже не вздрогнул. Мерзли мы не только в переносном смысле, но мне было все равно. Я знал: эта пытка – последняя.
Утром даже не услышал побудку, и впервые за несколько недель меня согнали с койки ударом трости. Машинально выполнил зарядку. До завтрака я ничего предпринять не мог, а в столовую Зим, к которому полагалось обращаться в первую очередь, не явился. Я спросил у Бронски разрешения сходить в штаб, он ответил «да пожалуйста» и не поинтересовался причиной.
Но Зима в штабе не оказалось. А потом – полевой выход, и в ротной колонне сержанта я тоже не увидел. Обед доставили вертолетом – роскошный сюрприз. Сухие пайки нам в дорогу не выдали, и я уже опасался, что придется поголодать, – утром тяжкие думы помешали запастись съестным.
Из вертолета высадился сержант Зим. Он доставил пайки, а еще почту, и эта роскошь уже не была сюрпризом. Чего у мобильной пехоты не отнимешь, так это щепетильности в одном-единственном вопросе. Тебя могут лишать пищи, воды и сна, но, если обстоятельства позволяют доставить почту своевременно, она не задержится ни на минуту. Твое письмо отправится к тебе с первым же транспортом, и при первой же передышке ты его прочтешь – хоть в лагере, хоть в поле.
Впрочем, мне от того было ни жарко ни холодно – за все время службы я получил только пару писем от Карла да одно от мамы. Был еще какой-то почтовый мусор, но он не в счет.
Пока Зим раздавал письма, я сидел в сторонке. Вот вернемся, и обращусь насчет увольнения, а пока не стоит попадаться ему на глаза. И вдруг он окликает меня и показывает конверт. Я аж подскочил.
Вторая неожиданность: письмо-то, оказывается, от мистера Дюбуа, школьного учителя истории и нравственной философии! Наверное, я бы меньше изумился, если бы отправителем значился Санта-Клаус. Разглядывая конверт, думал, что он попал ко мне по ошибке. Но нет, все верно: здесь мое имя, письмо адресовано мне.
Дорогой мальчик, следовало бы написать тебе гораздо раньше, чтобы выразить мой восторг. Не передать словами, какую гордость я испытал, узнав не только о твоем добровольном вступлении в ряды Вооруженных сил, но и о том, что ты выбрал мой род войск. Хотя не могу сказать, что для меня это известие стало полным сюрпризом – за исключением, пожалуй, того крайне приятного обстоятельства, что ты теперь служишь в МП. Вот оно, воздаяние, которое учитель получает нечасто; вот доказательство того, что не напрасен его труд. Чтобы добыть крупицу золота, приходится отсеять кучу гальки и песка, но эта крупица – награда для старателя.
Почему я не написал тебе раньше? Курс молодого бойца пройти нелегко, и далеко не всем это удается, в чем зачастую нет их вины. Я решил выждать и последить за твоей службой – кое-какие связи у меня имеются. Хотел убедиться, что ты дошел до перевала (как же хорошо знает наш брат солдат, скольких потов это стоит!), что из-за болезни или травмы тебе не пришлось прервать учебный курс, а следовательно, уволиться из армии.
Сейчас ты проходишь наиболее сложную часть подготовки. Я не физические нагрузки имею в виду (они теперь не страшны, ты узнал меру собственной выносливости), а суровые испытания воли. Чтобы потенциальный гражданин превратился в гражданина настоящего, он должен претерпеть глубокую духовную, нравственную, мировоззренческую метаморфозу. Он должен пройти через радикальную переоценку ценностей.
Я даже так скажу: впереди новые испытания, новые препятствия, преодолевать их будет все труднее, и ты, конечно же, справишься с каждым из них. Но важнее всего эта первая высота – и поверь, дружище, я знаю, о чем говорю. Потому-то и ждал, когда ты перевалишь на другой склон – или вернешься домой.
Достигнув этой духовной вершины, ты почувствовал, осознал: начинается что-то новое. Может быть, тебе не выразить этого словами – сам я, когда был курсантом, сделать этого не сумел. Так позволь же старшему товарищу подобрать слова за тебя, поскольку точное выражение мысли – зачастую хорошее подспорье.
Слова эти просты: своим бренным телом заслонить родной дом от ужасов войны – вот самая достойная участь для мужчины.
Разумеется, это придумано не мной, и ты это скоро узнаешь. Но основополагающие истины незыблемы, и, как бы ни менялся мир, мысль, некогда изреченная человеком мудрым и проницательным, останется понятной, будучи облечена в любую словесную форму. То, о чем я говорю, – непреложно и справедливо во все времена, для каждого человека и для любого народа.
Если сможешь выкроить минутку после отбоя, прошу, напиши старику несколько строк. А коль повстречаешь кого из моих товарищей по службе, передай от меня горячий привет.
Удачи, пехота! Теперь мне есть кем гордиться.
ЖАН В. ДЮБУА, МП, П/П-К ЗАП.
Подпись меня поразила не меньше, чем само письмо. Наш старый зануда, оказывается, целый подполковник! А ведь комполка – всего лишь майор. В школе мистер Дюбуа никогда не упоминал о своем звании. Мы-то думали (если вообще об этом думали), что он вряд ли поднялся выше капрала, прежде чем потерял руку и был переведен на легкий труд, преподавать факультативный предмет, и даже не преподавать, а всего лишь озвучивать. Разумеется, мы знали, что он ветеран, – учителем нравственной философии и истории мог быть только полноценный гражданин. На мобильного пехотинца он нисколько не смахивал. Чопорный, если не сказать высокомерный – такому бы в танцмейстеры. Нам, обезьянам, не ровня.
Но вот же его собственноручная подпись.
Всю дорогу в лагерь я обдумывал это удивительное письмо. Ничего похожего в классе из уст мистера Дюбуа не звучало. Я не к тому, что написанное как-то противоречило сказанному. Просто совершенно другая тональность. С каких это пор рядовой-рекрут для подполковника «товарищ»?
Когда мистер Дюбуа был всего лишь мистером Дюбуа, а я – одним из его учеников, он никак меня не выделял, разве что однажды обидел намеком, будто у меня много денег, но маловато ума. Как будто я виноват в том, что папа мог бы купить эту школу и подарить мне на Рождество! Учитель тогда нудел про «стоимость», сравнивал марксизм с ортодоксальной «теорией обретения пользы». Мистер Дюбуа говорил:
– Разумеется, марксистское определение стоимости не выдерживает никакой критики. Сколько труда ни прикладывай к песочному куличику, он не превратится в яблочный пирог, его стоимость останется нулевой. Следовательно, стоимость легко может быть понижена неквалифицированной работой, плохой повар запросто превратит отличное тесто и свежие зеленые яблоки – продукты, сами по себе имеющие некоторую стоимость, – в нечто несъедобное и не стоящее ничего. Талантливый же кулинар, напротив, из тех же продуктов сотворит более дорогое, чем обычный яблочный пирог, кондитерское изделие и труда на это затратит не больше, чем рядовой повар на простую шарлотку.
Эти кухонные иллюстрации вдребезги разбивают Марксову трудовую теорию стоимости, ложный довод, на котором построен величественный замок из песка – коммунизм. Одновременно они иллюстрируют истинность житейского здравого смысла, измеряемого в единицах пользы. – Дюбуа простер к нам обрубок руки. – И тем не менее… Проснитесь! Слушайте! И тем не менее «Капитал», с его замшелой мистикой, с велеречивыми, сумбурными, вымороченными, невротическими, ненаучными, нелогичными, помпезными назиданиями самозваного пророка, несет в себе очень важное зерно истины. Обладай Карл Маркс аналитическим умом, он бы сформулировал первое адекватное определение стоимости… и нашей планете не пришлось бы испить бездонную чашу горечи.
