А может, и пришлось бы, – добавил учитель и резко ткнул культей. – Ты!

Я вскочил.

– Не слушаешь – стало быть, знаешь. Так, может, объяснишь классу насчет стоимости? Это относительное или абсолютное понятие?

Вообще-то, я слушал. Просто не видел причин, почему нельзя этим заниматься с закрытыми глазами и расслабленным позвоночником. Но мистер Дюбуа меня подловил: я не выполнил домашнее задание.

– Абсолютное, – ответил я наугад.

– Неправильно, – холодно произнес учитель. – Стоимость может существовать исключительно в нашем представлении. Какую вещь ни возьми, она будет иметь определенную стоимость только для конкретного человека, это сугубо личностное явление, у разных людей – разные оценки. «Рыночная стоимость» – фикция, не более чем плод грубого гадания, усреднения индивидуальных оценок, каковые должны быть совершенно разными, иначе торговля станет невозможной.

Как бы отреагировал папа, услышь он, что рыночная стоимость – фикция? Наверное, фыркнул бы с отвращением.

– Так вот, это сугубо личностное явление, стоимость, вызывает у человеческого существа двоякий интерес. Первое: что может сделать человек с вещью, какова ее польза для него? И второе: что нужно предпринять, чтобы завладеть ею, какую заплатить цену? Одна старинная песня утверждает: самое лучшее в жизни достается бесплатно.

Как бы не так! Это сущая неправда. Трагическое заблуждение, которым обусловлены загнивание и распад демократий двадцатого века. Благородные эксперименты проваливались один за другим, когда людей убеждали, что достаточно лишь проголосовать, и они получат желаемое… без упорного труда, без пота и слез.

Ничто ценное не дается бесплатно. Даже за первый вздох приходится платить мучительными усилиями и болью. – Все еще глядя на меня, мистер Дюбуа добавил: – Если бы вам, мальчики и девочки, приходилось зарабатывать игрушки так же, как выползающее из материнской утробы дитя зарабатывает свою жизнь, вы были бы счастливей… и гораздо богаче. Но раз этого нет, те из вас, кто богат, на самом деле всего лишь жалкие нищие. Вот ты! Представь, я награждаю тебя за победу на последней стометровке. Тебя это обрадует?

– Ну, не знаю… Наверное…

– Будь добр, не увиливай. Награда твоя. Смотри, я пишу: «Главный приз соревнования в беге на сто метров». – Он даже подошел и прицепил бумажку мне на грудь. – Вот так. Ты рад? Ценишь награду? Или нет?

Я разозлился. Сначала грязный намек насчет богатых деток (типичное глумление завистливой натуры), а теперь этот фарс. Я сорвал бумажку и швырнул в мистера Дюбуа.

А он притворился удивленным:

– Как? Тебя это не осчастливило?

– Вы же отлично знаете, что я пришел четвертым!

– Вот именно! Приз за первое место не имеет для тебя стоимости… потому что он не заслужен. Но, заняв четвертое место, ты получил скромное удовлетворение. Что твое, то твое. Надеюсь, кое-кто из вас, сомнамбул, понял смысл моего коротенького моралите. Хочется верить, что поэт, написавший стихи для этой песни, пытался подчеркнуть: лучшее в жизни приобретается не за деньги, – но словесная формула исказила совершенно правильную мысль. Стоимость лучшего в жизни выражается не в деньгах, его цена – боль, пот и стремление к победе… А цена самого дорогого в жизни – сама жизнь. Это конечная стоимость с абсолютно точным значением.

Возвращаясь в лагерь, я все вспоминал ту речь мистера Дюбуа… Нет, подполковника Дюбуа. Размышлял и над его удивительным письмом. А потом стало не до раздумий – рядом с моим взводом высадился полковой оркестр.

Мы спели наш французский репертуар – конечно же, «Марсельезу», а еще «Маделон», «Песню бродяг», «Марш Иностранного легиона», «Мадемуазель из Армантьера». Когда в колонне играет оркестр, это здорово: только что ты из последних сил тащился по прерии – и вот уже шагаешь бодро, грудь колесом. В начале службы живой музыки мы не слышали, а записанная предназначалась только для сигналов и парадов. Но начальство быстро нашло среди нас музыкантов, им выдали инструменты, и на свет появился полковой оркестр, сплошь курсантского состава – даже капельмейстер и старший барабанщик были из рекрутов.

И ведь не сказать что все музыканты туго знали свое дело. Какое там! Но позволялись – и даже поощрялись – репетиции в личное время, по воскресеньям и праздникам, и на строевой ребята чеканили шаг, выполняли повороты и контрмарши отдельно от нас, и наши торжественные прохождения сопровождались их музыкой.

Многое было устроено точно так же. Даже капелланская должность досталась курсанту. Постарше большинства из нас, из какой-то мелкой безвестной секты, свою работу он выполнял весьма рьяно. Я так и не узнал, насколько далека его религия от ортодоксальной, но надо отдать ему должное: он отлично вникал в проблемы товарищей. И петь на его службах было весело. Да и чем еще заниматься в воскресенье между утренним построением и завтраком?

В оркестре была большая убыль персонала, но он как-то держался. Полк располагал четырьмя волынками и несколькими шотландскими мундирами, пожертвованными лохилом Кэмерона, чей сын погиб в нашей учебке. Среди курсантов обнаружился бывший шотландский бойскаут, который умел играть на волынке. За недолгое время он обучил еще троих; музыканты играли пусть нескладно, зато громко. С непривычки звучание волынки кажется весьма странным, и от потуг начинающего волынщика хочется выть в голос. Как будто он держит кота под мышкой и нещадно грызет его хвост.

Но парни мало-помалу набирались мастерства. Когда они впервые чеканным шагом вышли из строя оркестра и грянули «Павшим при Эль-Аламейне», у меня волосы встали торчком, даже фуражку приподняли. Пробирает до слез.

Само собой, на полевые учения мы оркестр в парадном составе не брали, потому что музыкантам никаких поблажек не давалось, они несли тот же груз, что и любой из нас. Трубы и бас-барабаны приходилось сдавать на склад, вместо них брали инструменты достаточно миниатюрные и легкие. Таких, наверное, не было ни в каком другом роде войск, взять хотя бы ящичек чуть больше губной гармоники, электронное устройство, великолепно имитирующее полноценную трубу. Бывает, топаем мы в сторону горизонта, и вдруг звучит команда «Оркестру собраться!». Каждый музыкант, не останавливаясь, снимает свою выкладку (ее разделят между собой товарищи по отделению) и спешит туда, где реет знамя роты. И давай наяривать!

Здорово помогало.

В этот раз оркестр изрядно отстал, и мы умолкли, чтобы не заглушать ритм музыки своим пением.

И я вдруг заметил: будто камень упал с души.

Любопытно, в чем причина такой легкости? В том, что через пару часов мы войдем в лагерь и можно будет подать рапорт?

Нет. Решение уволиться и впрямь несколько успокоило меня, избавило от нервной трясучки и позволило уснуть. Но сейчас произошло нечто совсем иное, и объяснить эту перемену никак не удается.

И вдруг я понял. Самое трудное позади!

Я перевалил через вершину, о которой писал подполковник Дюбуа, и теперь иду вниз без всякого напряга. Вокруг плоская как блин прерия, но ощущение и правда такое, будто я долго тащился в гору, а потом одолел половину спуска. Когда же была пройдена вершина? Пока мы пели, наверное. Ранец полегчал, заботы больше не гложут.

По возвращении я не обратился к сержанту Зиму. Раздумал увольняться. Зато он сам подозвал меня после команды «Разойдись».

– Да, сэр?

– Это личный вопрос. Не хочешь – не отвечай.

Сержант умолк, и меня пробрала дрожь. Неужели он догадался, что я наблюдал за той головомойкой в штабе?

– Нынче ты получил письмо, – сказал он. – Я заметил… совершенно случайно, ведь это меня не касается, – фамилию отправителя. Она совсем не редкая в некоторых местах, но… Вопрос и правда личный, отвечать не обязательно… Случайно, не тот ли это человек, у которого нет левой кисти?

У меня отпала челюсть.

– Откуда вы знаете?.. Сэр?

– Я был рядом, когда он потерял руку. Значит, это подполковник Дюбуа?