– Да, сэр.
– Это не приказ, а приглашение. Если ты и правда постарел, может, я таки сумею тебе настучать ногами по лопаткам.
– Гм… Не желает ли господин капитан сделать небольшую ставку?
– Ты это кому предлагаешь? Канцелярской крысе, толстеющей в кресле-вертушке? Никаких ставок. Разве что согласишься работать с ведром бетона на ноге. Чарли, у меня и правда выдался мерзкий день, и он еще не закончился. Надо хорошенько пропотеть да поймать несколько плюх, чтобы ночью спать, а не переживать из-за маменькиных деток.
– Приду, сэр. Не переедайте за ужином, я тоже хочу отвлечься от парочки проблем.
– Шутишь? Надо домучить квартальный отчет, комполка соизволит ознакомиться с ним после ужина, так что поесть мне сегодня не судьба. Время у меня было, но кое-кто, не буду пальцем показывать, отнял два часа. Так что я могу немножко опоздать на вальс. Все, Чарли, иди, не отвлекай. До скорого.
Зим встал так резко, что я едва успел притвориться, будто шнурую ботинок. Сержант вышел, не заметив меня за стеллажом. А капитан Френкель уже кричал:
– Дневальный! Дневальный!!! ДНЕВАЛЬНЫЙ!!! Почему я должен звать трижды? Фамилия! Час допзанятий, с полной выкладкой. Найди командиров пятой, шестой и седьмой рот, передай мою просьбу встретиться с ними перед прохождением. Потом галопом в мою палатку, принесешь сюда парадный мундир, фуражку, личное оружие, обувь… Награды не трогай, возьми планки. Все оставишь здесь – и в санчасть. Вижу, писать ты можешь, значит плечо уже не болит. Отправка в санчасть через тринадцать минут, солдат. Время пошло.
Я уложился в срок. Двоих сержантов нашел в душевых для старших инструкторов (нет преград для дневального по штабу), а третьего – за его столом. В армии не дают невыполнимых приказов, но обожают давать те, что кажутся невыполнимыми. Когда раскладывал парадку капитана, сыграли построение больных.
Комбат рыкнул, не оглянувшись на меня:
– Взыскание снимается. Свободен.
И я вернулся в роту – как раз вовремя, чтобы услышать: «Пятна на форме. Два часа». И увидеть печальный финал службы Теда Хендрика в МП.
Так что в ту бессонную ночь у меня было вдоволь пищи для размышлений. Я знал, что сержант Зим пашет как вол, но и мысли не допускал, что он может быть не в восторге от службы. Всегда такой самодовольный, самоуверенный, в ладу с собой и с окружающим миром.
И вот оказывается, этот неприступный робот вовсе не бездушен. Он способен испытывать чувство вины, причем столь глубокое, что желает перевестись, раствориться среди незнакомых людей, оправдывая свое бегство тем, что «так будет лучше для части». Меня это открытие потрясло, пожалуй, даже сильнее, чем порка, которой на моих глазах подвергся Тед Хендрик.
А капитан Френкель! Он согласился с тем, что сержант допустил чрезвычайно серьезную ошибку, а потом хорошенько повозил его мордой по столу. Сержантов не дрючат! Дрючат сержанты – это закон природы.
Но я собственными глазами видел, как покорно Зим терпел выволочку, как смиренно проглатывал упреки. А ведь капитан ни разу не повысил голос. По сравнению с тем, как орал на нас, курсантов, Зим, речь Френкеля казалась сладкой музыкой.
Случившееся не лезло ни в какие ворота, поэтому у меня не возникло соблазна поделиться с товарищами.
Капитан Френкель… Мы не часто видели высокое начальство. Офицеры присутствовали при вечернем построении, потом неторопливо расходились, ничем себя не утрудив. Раз в неделю инспектировали батальон, делали какие-то замечания сержантам, но и им не мылили холку; за выявленные недостатки расплачиваться приходилось нам. Еще они еженедельно решали, которая из рот достойна охранять знамя полка, и время от времени являлись с внезапными проверками – безупречно чистые, отутюженные, холодно-отчужденные, слегка пахнущие одеколоном. И снова исчезали.
Конечно, как минимум один офицер сопровождал нас на марш-бросках, и пару раз капитан Френкель демонстрировал виртуозное владение приемами савата. Но я никогда не видел офицеров за работой – настоящей работой. Да и зачем им такие хлопоты, ведь под ними – и ни в коем случае не над ними – ходят сержанты.
И вот выясняется, капитан Френкель тоже должен вкалывать, да так круто, что не может сходить на ужин. Заваленный работой, он жалуется на недостаток физических упражнений и мечтает в свободное время хорошенько пропотеть.
Что же до равнодушия, то, похоже, случившееся с Хендриком расстроило его даже больше, чем Зима. А ведь до сих пор он не знал этого курсанта; пришлось спрашивать фамилию.
Меня глодало тревожное подозрение: а может, я в корне не прав насчет сущности мира, в котором живу? Какой фрагмент этой сущности ни возьми, он в чем-то здорово отличается от видимости. Словно родная мать в один прекрасный день оборачивается перед тобой чужаком в резиновой маске.
И все же в одном не было сомнений: у меня напрочь исчезло желание знакомиться с изнанкой мобильной пехоты. Если здесь несчастливы даже наши боги – сержанты и офицеры, – то что уж говорить про Джонни? Как он избежит служебных ошибок, если понятия не имеет, в чем они состоят? Я не хочу быть повешенным за шею до самой-пресамой смерти. И перспектива быть выпоротым нисколько не привлекает, пусть даже рядом стоит врач и следит, чтобы кнут не причинил невосполнимого ущерба здоровью. В моей семье никогда никого не пороли, в школе, правда, мне доставались учительские затрещины, но это ведь совсем не одно и то же. В моем роду не было преступников ни с отцовской, ни с материнской стороны и даже к суду никто не привлекался. Мы семья гордая, и, хотя не обладаем полноценным гражданством, папа никогда не считал это серьезным недостатком. В суверенном избирательном праве, по его мнению, нет никакой чести и почета, это всего лишь суетный предрассудок. Но если меня высекут… папу запросто может хватить удар.
И ведь Хендрик не сделал ничего такого, о чем я сам не мечтал тысячу раз. Что же меня удержало? Должно быть, кроткий нрав. Инструкторы, все до одного, крепкие ребята, намять мне бока – для них задачка плевая. Потому-то я и держу роток на пуговке и не рыпаюсь. Да ты просто трус, Джонни. Вот у Теда хватило смелости… А трусу вообще нечего делать в армии.
И как быть с тем, что капитан Френкель даже не винил в случившемся Теда? Если я не посягну на 9080, где гарантия, что однажды я, сам о том не ведая, не нарушу какую-нибудь другую статью – и не окажусь возле столба? Не надо так рисковать, Джонни. Пора валить отсюда.
Мамино письмо всего лишь добавило мне решимости. Родители отвергли меня, и я заставил сердце очерстветь. Но теперь они переменили отношение ко мне, и я тоже не могу не смягчиться. Мама уж точно больше не сердится. Вот что она пишет:
…Я не могу скрывать от тебя, что отец все еще не позволяет произносить твое имя и не желает тебе писать. Но поверь, милый мальчик, это не со зла. Так проявляется его горе – он ведь не умеет плакать. Пожалуйста, не сомневайся, что папа любит тебя больше жизни. Он даже меня так сильно не любит. А ты нанес ему глубокую рану. Он всех убеждает, что ты уже взрослый, способен принимать самостоятельные решения, и он гордится тобой. Но это говорит его собственная гордость, его душевная боль, горькая обида на того, кто ему особенно дорог. Поверь, Хуанито, он не говорит о тебе и не пишет тебе, потому что не может… но эта боль обязательно утихнет, нужно лишь время. И когда я почувствую, что его сердце оттаяло, сразу же постараюсь вас помирить, и мы снова будем вместе.
Что же сказать о себе? Разве может мать не простить родное дитя? Причинить мне боль ты в силах, но не в силах уменьшить мою любовь. И где бы ты ни оказался, какой бы ни выбрал путь, для меня ты остаешься мальчиком, который, рассадив коленку, прибегал за утешением в мои объятия. Руки мои усохли, а может, вырос ты, что мне кажется невозможным, – но это все те же ласковые руки, и они терпеливо ждут, когда снова понадобятся тебе. Мальчики взрослеют, но не перестают нуждаться в материнской ласке, правда же, сынок? Верю, что так и есть. Надеюсь, ты подтвердишь это, ответив на мое письмо.
