– Вроде нам это читали… По воскресеньям много всякой ерунды читали, длинный список, чего нам нельзя.

– Именно с этой статьей вас ознакомили или нет?

– Хм… Да, сэр, ознакомили.

– Хорошо. От самостоятельной защиты вы отказались. Намерены ли вы указать на обстоятельства, оправдывающие вас или смягчающие наказание?

– Сэр?

– Хотите ли что-нибудь сообщить трибуналу о случившемся? Дать дополнительные сведения, способные, по вашему мнению, повлиять на разбирательство? Частично или полностью опровергнуть выдвинутое обвинение? Например, неадекватное поведение под воздействием болезни, наркотического вещества или лекарственного средства? В данный момент ответственность за дачу ложных показаний на ваш ответ не распространяется, вы можете приводить любые доводы, способные, по вашему мнению, вам помочь. Трибунал пытается выяснить, считаете ли вы физическое воздействие, которому подверглись, несправедливым. И если да, то почему.

– Что? Ну да, конечно! Тут все несправедливо! Он первый ударил! Вы же слышали! Все подтверждают: он бил первым!

– Что-нибудь добавите?

– А? Нет, сэр. Разве недостаточно?

– Судебный процесс закончен. Рядовой Теодор С. Хендрик, вернитесь на место. Смирно!

Все это время лейтенант Спиксма стоял навытяжку, а теперь поднялся и капитан Френкель. И мне почудилось, будто в палатке сильно упала температура.

– Рядовой Хендрик, вы признаны виновным по статье девяносто восемьдесят.

Мой желудок проделал сальто. Выходит, они не шутили! И наш Тед Хендрик разделит судьбу Денни Дивера! Парень, с которым я не далее как сегодня завтракал за одним столом!

– Трибунал приговаривает вас, – продолжал лейтенант, пока я боролся с тошнотой, – к десяти ударам кнутом и увольнению с формулировкой «За упречное поведение».

Хендрик судорожно сглотнул:

– Я сам хочу уволиться!

– Трибунал не позволяет вам уволиться по собственному желанию. И хочу добавить: столь легкому наказанию вы подвергаетесь по той единственной причине, что этот судебный орган не уполномочен выносить более суровые приговоры. Офицер, решивший привлечь вас к ответственности, выбрал полковой трибунал, и мы не будем гадать, из каких соображений он исходил. Но если бы вас судил Главный военный трибунал, почти наверняка он счел бы имеющиеся доказательства вашей вины достаточными для вынесения смертного приговора. Вас бы подвергли повешению за шею до смерти, молодой человек. – Выдержав паузу, лейтенант добавил: – Приговор будет представлен полномочному начальству и в случае его утверждения исполнен безотлагательно. Заседание полкового трибунала объявляю закрытым. Осужденного увести и заключить под стражу.

Последнее адресовалось судебному приставу, но мне не пришлось особо утруждаться – надо было только позвонить в караульную палатку и сдать Хендрика под расписку.

Вечером в час врачебного приема капитан снял меня с наряда и отправил к доктору, а тот велел возвращаться в роту. Я едва успел переодеться к строевому смотру и получил от Зима нахлобучку за «пятна на форме». На его физиономии темнело пятно пошире моих, но меня это нисколько не радовало.

Нас построили на плацу. Там уже был врыт массивный брус, возле него стоял батальонный адъютант. Вместо оглашения приказов и прочей рутины нам зачитали приговор.

Потом два вооруженных конвоира привели Хендрика со скованными впереди руками.

Я еще никогда не видел порки. В моем городе публичные экзекуции проводились на площади позади Федерального здания, и посещать эти мероприятия папа мне строжайше запретил. Однажды я ослушался и пришел, но порку отложили, и больше я не пытался на нее поглядеть.

Такое раз увидишь – до самой смерти не забудешь.

Конвоиры подняли руки Теда и накинули цепь наручников на большой крюк, прибитый высоко на столбе. Потом сняли с него куртку, – оказывается, наказуемого доставляют на место экзекуции без нательной рубашки.

– Привести в исполнение приговор военного трибунала, – громко, отрывисто скомандовал адъютант.

К столбу приблизился капрал-инструктор – не наш, из другого батальона. Сержант охранно-конвойной службы повел счет.

Делал он это медленно, с пятисекундными промежутками, которые мне казались чуть ли не минутными. Тед выдержал два удара молча, после третьего зарыдал.

Следующее, что я помню, – как смотрел снизу вверх на капрала Бронски. Он хлопал меня по щекам и вглядывался в лицо. Затем спросил:

– Оклемался? Вот и хорошо. Давай в строй. Галопом! Сейчас будет прохождение.

Мы выполнили парадное прохождение и вернулись в расположение роты. За ужином мне кусок не лез в горло. Впрочем, аппетит в тот вечер пропал у многих.

Насчет моего обморока никто не прохаживался. Позже я узнал, что был не одинок: на плацу лишились чувств еще человек двадцать курсантов.

В ночь после порки и изгнания Хендрика мой моральный дух опустился на самое дно. Кто не служил в учебке, вроде тренировочного лагеря имени Артура Карри, тот не поймет, насколько сильное потрясение должен испытать курсант, чтобы напрочь лишиться сна. Правда, днем мне не пришлось перетрудиться, да и плечо все еще ныло, хоть врач и написал в справке «полностью дееспособен». А еще бередило душу мамино письмо. И стоило закрыть глаза, как слышался хлесткий удар кнута и виделся обмякший у столба Тед.

По поводу утраты курсантских шевронов я не переживал ничуть. Это уже не имело никакого значения, поскольку я твердо решил уволиться. Если бы не ночь и не отсутствие авторучки и бумаги, сразу бы и написал рапорт.

Тед совершил роковую ошибку, за какие-то полсекунды разрушил свою судьбу. Но ведь это и впрямь всего лишь ошибка. Он ненавидел воинскую службу (а кто из нас от нее в восторге?), однако был полон решимости продержаться до конца и стать полноправным гражданином. Хендрик мечтал о карьере политика, охотно делился с нами грандиозными планами. «Давно назрела необходимость в переменах, и вы их обязательно увидите». Нет, не ходить ему по коридорам власти.

Беда, его постигшая, может случиться и со мной. Любой человек способен оступиться. И если завтра или через неделю я это сделаю, мне даже не позволят уйти самому. Вышвырнут с позором, а перед тем исполосуют спину под бой барабанов.

Пора признать, что отец был прав, а я заблуждался. Пора написать на листе бумаги несколько слов, и отправиться восвояси, и сказать папе, что, если он меня прощает, я готов отучиться в Гарварде и впрячься в семейный бизнес. Сразу после подъема обращусь к сержанту Зиму. Хочется сделать это прямо сейчас, но нельзя будить сержанта, если ты не уверен, что он сочтет причину по-настоящему чрезвычайной. Иначе быть беде.

Сержант Зим… Мысли о нем были так же мучительны, как и воспоминания о Хендрике. Когда закончился суд и Теда увезли, сержант остался и сказал капитану Френкелю:

– Господин командир батальона, разрешите обратиться.

– Валяй. Я и сам хотел тебя попросить, чтобы задержался. Садись, надо потолковать.

Зим бросил взгляд в мою сторону. Капитан тоже посмотрел на меня, но не приказал убраться. В приемной не было посетителей, только парочка вольнонаемных писарей. И без спросу не выйти – могу понадобиться начальству в любой момент. Так что я нашел местечко за стеллажом с папками и засел там.

Эта преграда не мешала слушать разговор.

Поскольку в штабе постоянно работает аппаратура связи и записи, размещался он не в палатке, а в стационарной постройке. Но это была постройка военно-утилитарного типа, вроде сарая, с минимумом внутренних перегородок. Гражданские вряд ли вникали в беседу, они сидели в наушниках над печатающими устройствами, и вообще их не интересовали заботы военных. Да я и сам не хотел подслушивать.

Впрочем, может, и хотел.