Не знаю, кто на самом деле управлял Империей. Опытные чиновники, наверное. А на моем столе просто появлялась ежеутренне кипа бумаг, я визировал их размашистой подписью Бонфорта, и Пенни уносила всю кипу к себе. Читать их мне было некогда, и масштабы имперской государственной машины меня иногда ужасали. Однажды по дороге на какое-то совещание Пенни устроила мне, как она выразилась, маленькую прогулку по архиву. Мили и мили бесконечных хранилищ; улей, соты которого ломятся от микрофильмов! А между полками – движущиеся дорожки, чтобы у клерков поход за документом не занимал целый рабочий день.

И это, по словам Пенни, был лишь один сектор! Каталог, сказала она, занимал примерно такую же площадь, как зал Великой Ассамблеи. Тут я искренне порадовался, что работа в правительстве мне не светит – разве что в качестве временного хобби.

Прием посетителей был неизбежной и бесполезной рутиной; решения все равно исходили либо от Роджа, либо – через него – от Бонфорта. Что я действительно делал полезного, так это выступал с предвыборными речами. Пустили слух, будто вирус дал осложнение на сердце и доктор рекомендовал мне на время кампании оставаться на Луне с ее слабым тяготением. Я не хотел рисковать, совершая вояж по Земле, а уж тем более – лететь на Венеру. Окажись я среди толпы избирателей – даже десять фарли-досье не помогут. Не стоило забывать и про головорезов, нанятых «Людьми Дела», – что я могу рассказать после минимальной инъекции неодексокаина в мозг, никому из нас думать не хотелось, мне так уж точно.

Кирога исколесил Землю вдоль и поперек, на каждом шагу выступая по стерео, а то и лично перед толпами избирателей. Родж Клифтон ничуть из-за этого не беспокоился, только плечами пожимал:

– Ну и что? Новых голосов он не добьется, только глотку надсадит. На такие сборища ходят лишь убежденные последователи.

Я искренне надеялся, что Родж знает, о чем говорит. Времени на кампанию было отпущено немного – всего шесть недель со дня отставки Кироги до дня назначенных им выборов. Потому выступать приходилось ежедневно – всеобщая сеть отвела нам времени столько же, сколько и Партии Человечества, другие речи мы записывали и рассылали шаттлами по всем избирательным клубам Империи. Обычно я получал набросок речи – наверное, от Билла, хотя самого его больше не видел, – и доводил до ума. Ее забирал Родж – и вскоре приносил назад с одобрением. Иногда Бонфорт что-нибудь в ней исправлял; почерк его стал еще более неразборчивым.

Поправленные Бонфортом куски я всегда произносил строго по тексту, а в остальных нередко импровизировал. Когда разговоришься, часто на ум приходят более яркие, более живые выражения. Суть поправок я вскоре уловил: Бонфорт всегда убирал из речи лишние определения, делая ее резче, – пусть жуют как есть!

Похоже, у меня стало получаться – исправлений появлялось день ото дня меньше.

С ним я так и не встретился. Чувствовал, не смогу играть, увидев его беспомощным и слабым. И в нашем тесном кругу не одному мне противопоказаны были подобные встречи – Чапек больше не пускал к нему Пенни. Почти сразу после прибытия в Новую Батавию она загрустила, стала рассеянной и раздражительной. Под глазами появились черные круги, как у енота. Я не знал отчего. Решил, что предвыборная гонка да и тревога за здоровье Бонфорта берут свое, однако прав оказался лишь отчасти. Чапек тоже заметил неладное и принял меры. Под гипнозом он обо всем расспросил ее, а затем вежливо, но твердо запретил посещать Бонфорта, пока я не закончу работу и не отправлюсь восвояси.

Бедная девочка чуть не спятила. Она навещала тяжелобольного, которого давно и безнадежно любила, а затем ей приходилось возвращаться к работе с человеком, абсолютно похожим на него, говорящим его голосом, но пребывающим в добром здравии. Было от чего меня возненавидеть!

Выяснив причину ее состояния, старый добрый док Чапек сделал ей успокоительное внушение и велел впредь держаться от комнаты больного подальше. Мне никто ничего не сказал – не мое, видите ли, дело! Однако Пенни повеселела, к ней вернулась былая работоспособность.

А между тем это и меня касалось. По меньшей мере дважды я бы бросил эти тараканьи бега, если бы не Пенни!

Еще мне надо было посещать заседания предвыборного штаба. Сама Партия Экспансионистов была лишь ядром большой разношерстной коалиции, объединенной личным авторитетом Джона Джозефа Бонфорта. Теперь мне вместо него приходилось умасливать партийных примадонн. К таким совещаниям меня готовили с особой тщательностью, и Родж, сидя рядом, предупреждал мои возможные ошибки и отклонения. Но перепоручить это было некому.

Меньше чем за две недели до всеобщих выборов понадобилось распределить на собрании «надежные» округа. Таких, где мы имели стабильную поддержку, было от тридцати до сорока; там мы выдвигали кандидатов, которых прочили на министерский пост, секретарей (кто-нибудь вроде Пенни был куда более ценным сотрудником, если имел право выступать перед Великой Ассамблеей, присутствовать на закрытых заседаниях и тому подобное) и других нужных для партии людей. Бонфорт и сам представлял один из «надежных» округов, что избавляло его от утомительной предвыборной гонки. Клифтон – тоже. И для Дэка такой нашелся бы, но его и так поддерживали собратья по гильдии. Родж как-то намекнул, что стоит мне пожелать – и я, собственной персоной, попаду в списки следующего состава Великой Ассамблеи.

Несколько таких «гнездышек» всегда приберегались для партийных «тягловых лошадок», готовых по первому требованию уйти в отставку, чтобы партия на дополнительных выборах смогла провести в Ассамблею человека, нужного для министерского поста или чего-нибудь в таком роде.

Все это сильно смахивало на раздачу синекур, и Бонфорт, чтобы сохранить коалицию, вынужден был лавировать, стараясь накормить волков и сохранить овец при составлении списка кандидатов прежде, чем представить его в исполнительный комитет. Чтобы оставить себе свободу маневра, все это делалось в последний момент, перед тем как отпечатают бюллетени.

Когда ко мне в кабинет ввалились Родж с Дэком, я трудился над очередной речью, сказав Пенни, чтобы меня не беспокоили, кроме как по совсем экстренным поводам. Накануне Кирога выступал в Сиднее и выдал настолько дикое заявление, что представился удачный случай уличить его во лжи и как следует прищемить ему хвост. Я писал ответную речь сам, не дожидаясь черновика, и очень надеялся, что ее одобрят.

– Вот, слушайте! – Я зачитал им ключевой абзац. – Как оно?

– Да, – согласился Родж, – а шкурой Кироги мы дверь обобьем. Шеф, вот список по «надежным» округам. Хотите глянуть? Нам надо быть на совещании через двадцать минут.

– А, опять! Черт бы побрал эти совещания! А мне точно надо смотреть этот список? Хотите мне что-нибудь про него рассказать?

Тем не менее я быстро просмотрел список. Все кандидаты были знакомы мне по фарли-досье, а некоторые и лично. Почему каждый из них попал сюда, я тоже знал.

И тут в глаза мне бросилось: Корпсмен, Уильям Дж.

Подавив приступ вполне понятной досады, я спокойно заметил:

– Родж, я смотрю, и Билл в этом списке.

– Да, верно. О нем я и хотел сказать. Понимаете, шеф, все мы знаем – у вас с Биллом нелады. Кроме Билла, в этом никто не виноват. И все же… Вы еще не заметили, но у него просто гигантских размеров комплекс неполноценности, вот он и готов любому в глотку вцепиться. Таким образом мы это прекратим.

– Прекратите?

– Да. Он спит и видит себя в парламенте, ведь все мы, кто работает напрямую… э-э-э… с вами, – члены Великой Ассамблеи. И Биллу это постоянно покоя не дает. Он сам как-то, после третьего стакана, жаловался, что он здесь – просто чернорабочий. Понятно, его это угнетает… Вы ведь не против, верно? А от партии не убудет; не такая уж это большая цена за прекращение трений в штаб-квартире.

Я уже совсем успокоился.

– Меня это не касается. С чего я буду возражать, если мистер Бонфорт так хочет?