– Наверное, тебе порядком надоело. Будешь снова выставлять свою кандидатуру?

Он вытаращил глаза:

– Чего? Брат, кто не занимался политикой, тот, считай, по-настоящему и не жил!

– Сам же гово…

– Знаю, что говорил! И грубо оно, и грязно иногда, и тяжело, и мелочей надоедливых куча. Однако политика – единственная игра, достойная взрослых людей. Остальное – детские забавы; абсолютно все! – Он поднялся. – Топать пора.

– Да успеешь, Дэк! Посиди еще.

– Не могу. Завтра – сессия Великой Ассамблеи, Родж там один не справится. Вообще прерываться не следовало, дел – гора!

– Правда? Не знал…

Мне было известно, что перед роспуском теперешний состав Великой Ассамблеи должен еще раз собраться и утвердить временный кабинет. Но специально я на эту тему не думал; ведь точно такая же формальность, как и представление списка императору.

– А он сможет сам за это взяться?

– Нет. Но ты не беспокойся. Родж извинится за твое, то есть его, отсутствие и попросит разрешения выступить доверенному лицу, если нет возражений. Потом зачитает речь временного премьер-министра – Билл ее сейчас пишет – и уже от собственного имени внесет предложение утвердить список. Минута. Возражений нет. Список утверждают. Ассамблею распускают на неопределенный срок. Все мчатся домой и принимаются сулить избирателям по две бабы в каждую койку и по сотне империалов каждый понедельник с утра. Рутина. – Дэк перевел дух. – А, чуть не забыл. Какой-нибудь член Партии Человечества предложит от имени Ассамблеи пожелать Бонфорту скорейшего выздоровления и прислать корзину цветов, за что все и проголосуют с лицемерным единодушием. Они-то куда охотней прислали бы венок на похороны Бонфорта. – Он скривился.

– На самом деле все ли так просто? А вдруг не признают полномочий Роджа? Я думал, на сессию нужно явиться лично…

– Ну да, обычно так полагается. Или объявляешь о неучастии, или будь любезен явиться и голосовать. Но это все паразитные шестеренки парламентского механизма. Если завтра Роджу не позволят выступить от имени Бонфорта, им самим же придется дожидаться его выздоровления. Без этого Ассамблею не распустят, и они не смогут всерьез заняться гипнозом избирателей. И так ежедневно без толку собираются, с того самого момента, как Кирога ушел. Эта Ассамблея мертва, как тень Цезаря, но похоронить ее надо конституционно.

– Ясно. А если какой-нибудь идиот упрется?

– Да кому это нужно? Ну, это может спровоцировать конституционный кризис. Но такого не случится.

Тема, похоже, иссякла, однако уходить Дэк не спешил.

– Дэк… А легче вам будет, если я выступлю?

– Да ладно, вздор. Утрясется. Ты ж решил не рисковать больше, разве что совсем уж гореть станем. И я, в общем-то, с тобой согласен. Ты же помнишь поговорку про кувшин, который повадился по воду ходить.

– Да… Но это ведь чисто проходная роль? Реплики расписаны, как в пьесе? Есть ли шанс угодить в ловушку, из которой я не выберусь?

– Да нет. Вообще-то, полагается потом выступить перед прессой, но тут уж можно и сослаться на нездоровье. Выведем тебя служебным ходом и оставим репортеров с носом. – Он усмехнулся. – Правда, на галерку какой-нибудь маньяк может протащить пушку. Мистер Бонфорт ее так и называл: «Линия огня» – с тех пор, как в него оттуда стреляли.

«Хромая» нога вдруг напомнила о себе приступом тупой боли…

– Ты пугаешь меня, Дэк?

– Нет.

– Значит, такова твоя манера обнадеживать… Слушай, только честно: ты хочешь, чтобы я завтра выступил с этой речью? Или нет?

– Конечно хочу! А какого дьявола я, по-твоему, бросил все дела в такой день? Чтоб потрепаться?

Временный спикер постучал председательским молотком, капеллан произнес молитву, старательно избегая каких-либо межрелигиозных расхождений, и наступила тишина. Половина зала пустовала, зато галерка ломилась от туристов.

Мы услышали усиленный динамиками церемониальный стук, и парламентский пристав упер булаву в дверь. Трижды император требовал дозволения войти и трижды получал отказ. Тогда он попросил его впустить; разрешение дали без голосования, на основании общих одобрительных возгласов. Мы встретили Виллема стоя и сели, когда он занял свое место позади стола спикера. Император был в мундире главнокомандующего и, как полагалось, без эскорта, сопровождаемый лишь спикером и парламентским приставом.

Затем я сунул Жезл Жизни под мышку, встал со своего места на передней скамье и, обращаясь к спикеру, словно императора в зале не было, произнес речь. Речь была не та, что написал Корпсмен, – его творчество отправилось в мусорную корзину. Билл состряпал обычную предвыборную речь, коей здесь было не место и не время.

Моя речь была нейтральна и лаконична. Я составил ее из прежних выступлений Бонфорта. Я твердо стоял за хорошие дороги, за хорошую погоду и за то, чтобы все любили друг друга, как мы, добрые демократы, любим своего государя, а он – нас. Вышла настоящая лирическая поэма белым стихом, слов этак на пятьсот. Где не хватило старых речей Бонфорта – я просто импровизировал.

Галерку пришлось призывать к порядку.

Поднялся Родж и предложил утвердить названные мной кандидатуры. Минута. Возражений нет. Клерк опускает белый шар. Когда я вышел вперед в сопровождении соратника по партии и члена оппозиции, то заметил, что депутаты посматривают на часы, гадая, поспеют ли на полуденный шаттл.

Я принес присягу верности императору согласно и в пределах Конституции, поклялся блюсти права и привилегии Великой Ассамблеи, а также права и свободы граждан Империи, где бы те ни находились, и конечно же – отправлять обязанности премьер-министра его величества. Капеллан в одном месте спутал слова, но я его поправил.

Мне казалось, я шпарю без усилий, как монолог под занавес, пока я не заметил, что из-за слез, застилающих глаза, почти ничего не вижу. Когда я закончил, Виллем шепнул:

– Хорошее выступление, Джозеф!

Не знаю, ко мне он обращался или к своему старинному другу… И знать не хочу. Не стирая с лица слез, я повернулся лицом к Ассамблее, дождался ухода Виллема и объявил сессию закрытой.

«Диана лимитед» в этот день пустила четыре дополнительных шаттла. Новая Батавия опустела – в смысле остались лишь двор, с миллион разных сапожников-пирожников да государственные служащие. И костяк нового кабинета.

Раз уж я, невзирая на «простуду», выступил в Великой Ассамблее, прятаться больше не имело смысла. Не может же премьер-министр пропасть неизвестно куда – толки пойдут. А в качестве главы партии, раскручивающей предвыборную кампанию, я был обязан встречаться с людьми, хотя бы с некоторыми. Я и делал, что надо, и каждый день требовал отчета о здоровье Бонфорта. Он шел на поправку, однако медленно. Чапек сказал, если очень уж подопрет, Бонфорт сможет выйти к народу в любое время, но сам он, доктор Чапек, против этого. Бонфорт похудел почти на двадцать фунтов, и с координацией не все еще было ладно.

Родж оберегал нас обоих изо всех сил. Мистер Бонфорт знал теперь, что его подменяют, и поначалу страшно рассердился, но под давлением обстоятельств все же дал добро. Кампанией занимался Родж, советуясь с ним только по вопросам высокой политики и при необходимости передавая его суждения мне. А я уж высказывал их на публике.

Впрочем, мою персону оберегали почти так же тщательно. Увидеть меня было не легче, чем самого засекреченного супершпиона. Кабинет мой по-прежнему находился под скалой, в апартаментах лидера официальной оппозиции – в покои премьер-министра мы не переезжали, так не принято, пока правительство лишь временное. Пройти ко мне из других комнат можно было не иначе как через кабинет Пенни, а чтобы добраться с парадного входа, пришлось бы миновать пять контрольных пунктов. Исключение делалось для немногих избранных, которых Родж проводил обходным туннелем в кабинет Пенни, а оттуда уже ко мне.

Такой порядок позволял перед встречей воспользоваться фарли-досье. Я и при посетителе мог держать его досье перед глазами – в крышку стола вделан был небольшой утопленный экран. Если же визитер имел обыкновение расхаживать по кабинету, я всегда мог вовремя выключить изображение. Экран позволял и многое другое. К примеру, Родж, проводив ко мне очередного посетителя, шел в кабинет Пенни и писал записку, тут же появлявшуюся на экране: «Зацелуйте до смерти, но ничего не обещайте». Или: «На самом деле он хочет только представить жену ко двору – обещайте ему это и гоните в шею». Или даже: «С этим бережней – „трудный“ округ, а сам он умнее, чем кажется. Направьте ко мне, улажу сам».