‑‑ Не ходи никуда далеко, может, придет скоро, надо ж попилить эти корчи, ‑‑ предупреждает бабушка.

Виктор выходит на крыльцо. Куры опять там, греются на сухих досках. Всё живое тянется к теплу. Блаженно щурясь от белизны и солнца, глубоко вдыхает морозный воздух. Снимает рукой снег с перил и держит на вытянутой ладони высокий и невесомый столбик. Приятно холодит.

Снег выпал ночью, и снежинки легко касаются друг друга, еще различимые и своеобразные. Он подбрасывает, как птицу, снежный холмик на ладони и следит за снежинками, которые медленно, опускаются на землю.

Капелька воды на ладони – как слеза, как память о чьей-то прекрасной, напрасно загубленной жизни.

По мягкому и неглубокому снегу Виктор проходит в сад. Яблони – как молоденькие медсестры. Халаты еще топорщатся и сковывают.

Снег до щиколоток. Подтаял на галошах. И белое отделено от черного серой невзрачной полоской. Как отличить тьму от света, как разделить их, как добыть их из серой краски будней…

Осторожно, сквозь ресницы, Виктор глядит на солнце. Оно как вспышка от взрыва – крестообразное, слепящее. Похоже на дедов георгиевский крест, которым он играл в детстве и где-то потерял.

Виктор опускает голову, щурясь, глядит на снег, на голубые и желтые звезды, что загораются в снежинках. Только шевельнешься, и новые снежинки, строгие и прекрасные, зажигают новые созвездия, все так же сверкая и слепя.

Он поворачивается спиной к солнцу. Жук сидит у стены. Тоже греется. Торжественный в своем неизменном фраке с белой манишкой. Лапки в белых носочках. И белый клок на хвосте – как платочек в верхнем кармане. С любопытством поглядывает на Виктора. Но взгляда не выдерживает, отводит морду в сторону – будто знает что-то, хочет сказать, но боится – не велено. Виктор отводит глаза, и собака снова глядит на него, будто изучает – спокойно, доброжелательно. Вчерашняя шампанская радость, видно, несколько утомила Жука. Вдоволь напрыгался и наласкался. Сегодня он предпочитает дистанцию, позволяющую сберечь остатки собачьего здоровья. Уж не молоденький.

Самолет прокладывает борозду – белую в голубом. На седьмом небе. Шестое вспахали вчера.

Речка, доверчиво прильнувшая к жилью, вдруг метнулась к близкому лесу, петляя, как заяц. Словно испугалась канавы от свинарника.

Горизонт не затерт домами. И в этом круге, который очерчивается взглядом, Виктор совсем один. Как в последнем троллейбусе.

Людей вокруг так много. Где же ты?

Виктор выходит на улицу и по узкой тропинке в глубоком снегу подходит к речке.

Скользкие кладки. Виктор взялся за перила и остановился. Между белыми берегами черная стремительная вода. Кажется, что она дымится не от мороза, а от стремительности, с которой соприкасается с берегами и дном.

Поверхность воды в мгновенных складках-морщинах. Кажется шероховатой на взгляд. Словно кора старой вербы напротив. Отражая друг друга, они множат эти складки-морщины, не вспоминая о первенстве, забываясь в этой работе, как в любви.

Черный камень на дне. Белый гребень мелькает над ним, как гусиное перо на нитке. Хочется связать эту белизну с чернотой камня и, упрощая, понять и объяснить.

Прозрачные кружочки льда на сваях. Они похожи на толстых негритянок в балетных пачках. С берегов лед уже в палец. Попалась, строптивица. Скоро попрощаешься с небом и солнцем. Ухаживать за женщиной нужно учиться у мороза. Начинает с тоненького прозрачного ледка. Но что было украшением, становится кандалами. Но, впрочем, и у него трудности: здесь на перекате вода никогда не замерзает.

Виктор проходит по кладкам, ощущая привычное волнение от этой стремительной, черной воды под ногами. Вот и любимое местечко, где особенно хорошо посиживать летом с удочкой в руках в тени старой вербы. Теперь все голо и открыто. Виктор присаживается на поваленный и полусгнивший ствол.

Просто смотрит на воду, на вербу у водопада. Она тоже в белом. Легко пошевеливается, понемногу роняя иней, словно осторожно уходя от холодной и небезопасной ласки.

Не надо себя насиловать. Просто смотри, впитывай, не торопи слова. Они сами поднимутся из глубины, как эти пузырьки воздуха, увлеченные водой.

Просто смотри, просто живи. И это тоже непросто.

Виктор слепил снежок, бросил в реку. Медленно темнея, снежный ком кружится в водовороте. Река словно медлит, не торопясь признавать родные капельки в красивых и юных снежинках. Но вот торопливое родственное объятье – и растворение, и гибель…

Переход к воде неизбежен.

И стоит ли тратиться на неповторимость, особенность, красоту – на все то, что, ограничивая и сдерживая, делает нас хрупкими и прекрасными?

Природа тратится. Ты – тоже природа.

Сердито шумит водопад. Недоволен бездарной жизнью реки. Водопад – талант, протест против обыденности и лени.

Черные сваи словно впитывают в себя темноту воды. Им терять нечего, черны бесповоротно. Но возвращают воде детскую белизну и пузырчатую радость…

Виктор резко выпрямился. Закружилась голова. Схватился за ветку. Она хрустнула и упала в воду. Медлит у берега – плыть-не-плыть? Верба встревожено осыпает иней. Так кудахчет курица, когда цыпленка берут в руки.

Как ломали в детстве и вербу, и ольху, и черемуху. Чтобы сделать свисток или рогатку, рубили деревце, высекали куст. А сколько переводили на шалаши…

Струя подхватила сломанную ветку и выносит на середину.

Галинка – веточка по-белорусски.

Борозда самолета разбухла и разделила небо на две части. Солнце уже в правой.

Виктор закрыл глаза. Еще громче водопад. Единственный и полномочный представитель тишины. Собрал все звуки, но в тех дозах, которые лечат, а не убивают.

Какое мягкое солнце…

Кто нам сказал, что все исчезает? Птица, которую ты ранил? Кто знает, не остался ли полет? И может быть, стебли объятий переживают нас, свою почву?

Рильке в переводе Цветаевой. Та же несуетность и серьезность плюс женская гибкость и верность. Так верба переводит в дерево каждый изгиб реки – в дерево, что, ветвясь, как дельта, впадает в небо, как в море…

Вчера, когда укладывали вербу на козлы, чтобы распилить, дед сказал, что она выгибается, как река…

Собака. Дерево. Река. Человек.

Слова на разных языках, но все о том же…

Виктор заторопился по тропинке, но поскользнулся и упал боком в снег. Мягко, чисто, хорошо… И вставать не хочется.

Снег лежит, как белые простыни, что постелила девушка, которая никогда не будет твоей…

Ветвится в легких холодное и колючее деревце.

Ольховый листок, угрюмый, темно-коричневый.

Он свернулся, как ёжик.

Он против насилия белизны.

Сухая травинка пробила снег.

Ей кажется, что она обрела бессмертие.

Холод сжимает виски и подбирается к гландам.

Посыпался иней. За воротник.

Холодная капля ползет по спине, напрягает тело.

Словно прижимаешься к женщине, все крепче и ближе.

Чтобы раствориться в ней, как льдина в реке.

Чтобы избавиться от себя, от своей жизни.

И обрести себя, свою жизнь…

Это была именно та дверь, которую Виктор пропустил, не веря, что счастье так близко, так возможно –‑ первая дверь сразу, как заходишь в подъезд, направо.

Но предварительно Виктор обзвонил все квартиры, окна которых выходили во двор. И, разумеется, безуспешно. Хотя и не совсем бесполезно ‑– немного погасил волнение, разбил ледок внутренней скованности и неуверенности.

– Ах, это вы! – реплика прозвучала как-то дистиллировано, без эмоций, а может, просто спокойно. – Проходите, я сейчас.

Галина прошла на кухню, а он заглянул в комнату и поздоровался с подругой. Та оторвалась от стола заваленного книгами и тетрадями. Родной пейзаж.

– Здравствуйте, снимайте пальто, проходите, ‑‑ равнодушно произнесла она все необходимые слова.

– Нет-нет, я на минутку.

Через застекленную дверь видно, как Галина в джинсах и зеленой кофточке как-то очень ловко двигается по кухне, сосредоточенная и неожиданно привлекательная в окружении обычных и прозаических вещей.