Ветер час от часу крепчал, но до полуночи все еще ничего не случилось. Только старая яблоня поскрипывала и стонала, когда ветер слишком уж сильно терзал ее крону.

— Вконец ошалел, безумный, — тяжко вздыхала яблоня. — Того гляди сбросит на землю тот десяток плодов, что мне, старой яблоне, с таким трудом удалось вырастить…

— Пусть держатся покрепче, — истерично взвизгнул ветер, — это их дело — держаться! А мне не с руки тут нежничать с горсткой червивых яблок…

— Совсем леденящий ветер, — испуганно вскидывались листья хрена. — Еще того гляди град принесет! Вот когда хлебнем горюшка…

— Хватит вздыхать да охать, — прогудела пустая бочка, в которой хранили воду для поливки. — Дождь необходим — эту истину пора бы усвоить даже такой бестолочи, как хрен.

— Тупая колода! — возмущенно встрепенулись листья хрена. — А если град?

— Пусть его бьет, — добродушно вмешались камышовые стенки хижины, — нас крепко связали…

— Зато я — чуть жива! — горестно вздохнула камышовая крыша. — Меня-то не укрепили! Уж и сейчас этот ошалелый ветер приподнимает меня, а если он усилится… как знать, не улечу ли…

Род филинов давно враждовал с ветрами, и теперь птенцы сидели слегка встревоженные. Нет, нельзя сказать, чтобы они боялись, но они ждали… они предчувствовали беду.

Тьма сгустилась, что само по себе филинов ничуть не встревожило, потому что они отлично видели и во тьме, но их тревожило, что ветер, казалось, согнал все холодные тучи с округи.

А ветер с расчетливой силой все больше раскачивал и приподнимал крышу хижины, пока, наконец, она не провалилась внутрь хижины, и в ту же минуту с неба посыпался град. Град с сухим треском бил по деревьям, рвал листья хрена и с такой суматошной силой барабанил по кровлям, точно задался целью разнести все вокруг.

Рухнувшая крыша разлучила перепуганных филинов. По одну ее сторону очутились самец и самка, их еще кое-как прикрывала крыша, зато по другую сторону вторая самка оказалась совсем под открытым небом, и понапрасну забилась она в самый угол, ее, беззащитную, хлестал сперва град, а когда, наконец, он иссяк, до утра поливал хлынувший за ним вслед дождь.

Агроном проснулся среди ночи от стука града и быстро прикинул в уме, какой ущерб нанесет непогода его полям, но поскольку град шел недолго и вскоре сменился дождем, он несколько успокоился и вновь задремал.

«Там посмотрим», — подумал он, засыпая, но не подумал, что результаты этого осмотра вряд ли будут утешительными. На рассвете Ферко забарабанил к нему в окно.

— Выйдите, пожалуйста, беда стряслась!

— Что там еще такое? И вечно ты каркаешь, точно ворон!

— Ну, по правде сказать, не такая уж большая беда. Крыша у филиновой хижины провалилась.

— Сейчас иду, Ферко. Ведь предупреждал же я этого бестолкового, когда он плел стенки! Как филины?

— Целы, но вымокли за ночь — больше некуда. Я послал уже ночного сторожа за плетельщиком, разрази его гром! Я помню, господин Иштван, вы говорили, чтоб скрепил крышу проволокой…

Ферко недолго пришлось ждать хозяина, но когда они подошли к хижине, там уже собрались плетельщик и еще два человека.

— И впрямь провалилась, — сокрушался плетельщик, — но ничего, поправим. Главное, птицы целы, а крышу мы мигом поставим на место, и проволокой укрепим. Выходит, век живи, век учись…

Крышу подняли, водрузили на место и, не жалея проволоки, скрепили со стенами. Филины все это время испуганно жались в углу, приникнув друг к дружке. Лишь когда работники вышли, агроном сказал:

— А ведь они могли насмерть продрогнуть и простудиться, бедняги.

— Этим двоим пришлось полегче, — Ферко ткнул в филинов, которые были посуше. — Зато уж третьей досталось! Она совсем под открытым небом оказалась. Удивляюсь я, отчего они не улетели.

— Они еще не крепки на крыло, Ферко, да и отяжелели, намокли… Хорошо бы сейчас проглянуть солнышку…

— Скоро покажется, — изучающе посмотрел на небо Ферко, и он оказался прав: беда с филинами стряслась в самый ранний предрассветный час, когда солнце еще только решает, вставать ему или не стоит.

Но зато, едва взойдя, солнце тотчас же навело порядок. Красный лик его вспыхнул от негодования, что за недолгое его отсутствие произошел такой сумбур. Оно распахнуло самую широкую из своих печей и послало на землю так много тепла, что поникшие было колосья выпрямились вмиг, а над лугами закурились клубы легкого пара, точно все поля и луга в округе превратились в большую сушильню.

Просыхал и домик филинов. Просыхали камышовая крыша и стены, сохли бревно и камень, подсыхали устилавшие землю песок и мелкий гравий, и, естественно, обсыхали перья птенцов, хотя по-настоящему вымокла лишь одна самочка. Восходящее солнце залило хижину жарким сиянием, и два филина принялись охорашиваться и чистить перья, в то время как третий, опустив крылья, тоскливо сидел в углу. Ферко, в полдень принесший филинам битую птицу, доложил об увиденном агроному.

— С двумя все в порядке, а третий, пожалуй, застудился. Вид у него совсем хворый.

— Вызови ветеринара, может, он чем поможет.

Ветеринар прибыл с докторским саквояжем, с каким обычно обходят своих пациентов врачи, и первым делом спросил, осталось ли еще сливовицы, которою он угощался в прошлый раз, потому как по дружбе он гонорара не просит, но, по крайней мере, опрокинет стопку-другую, и на душе станет веселее.

— Вот это нектар! — смаковал палинку доктор. — А теперь ведите меня к больному.

Больной сидел, весь нахохлившись, отдельно от своих собратьев, и не обращал внимания ни на людей, ни на что другое. Птенец смотрел прямо перед собой и в то же время, казалось, вглядывался в какую-то бесконечную даль.

— Я мог бы смерить температуру, — сказал ветеринар, — но это лишь растревожит нашего пациента. Филин болен, это видно с первого взгляда, здесь вовсе необязательно быть доктором. Простудился, бедняга, и подхватил воспаление легких, другое тут исключается. Помочь я бессилен! Сам организм либо одолеет простуду, либо поддастся болезни… Дня через три-четыре станет ясно. Вот вам и вся наука…

— Чтоб ему пусто было, этому плетельщику! — не сдержался агроном. — Двух филинов я собирался продать, чтобы оправдать расходы, и тогда мой, вон тот, что потемнее, достался бы мне бесплатно. После обеда одного уже должны забрать.

Люди отошли от хижины, но филины даже не проводили их взглядом. Два здоровых птенца сели так, чтобы не видеть хворого, а больная самочка застывшим взглядом все смотрела и смотрела то куда-то вдаль, то как бы в себя самоё, и глаза ее словно говорили:

— Враг сидит во мне… — Но это не было мольбой о помощи, больной филин говорил не собратьям, а самому себе. — Все внутри у меня горит. Горят и мои глаза, и иногда я вижу пещеру, где было наше гнездо, и широкую, прохладную реку…

В полдень, когда Ферко принес воробьев, больная птица не притронулась к пище, она безучастно смотрела, как два других филина поглощают добычу. И зрачки ее на мгновение расширились, но это был не порыв воли, а просто бездумный инстинкт.

После обеда забрали здоровую самочку. Купил ее один из лесничих и долго раздумывал, стоит ли брать.

— А что, если она тоже больна?

— Да нет, здорова. Если птенец умрет в течение двух недель, я верну вам деньги.

— Да, сто восемьдесят пенгё — сумма немалая…

— Я свое сказал!

Лесничий видел, что дальнейший разговор бесполезен, потому что у агронома и помимо филина были причины для дурного настроения. Ночной град побил свеклу, и ему теперь было не до птенцов.

Под вечер Ферко снова наведался к камышовой хижине.

Больная птица неподвижно сидела на бревне, и даже оперение ее потеряло блеск, точно вылиняло от ударов града и сжигающего внутреннего жара.

— Ах ты, несчастная, — пробормотал Ферко, — должно быть, тебе не выкарабкаться!

Филин не шелохнулся, он оставался безучастным к звукам человеческого голоса и кружению прилипчивой мясной мухи. Крупная, отливающая зеленью муха знала свое дело: она даже случайно никогда не садилась на здоровых животных. А больная птица и не шелохнулась, она покорно терпела, хотя нахальная муха теперь прогуливалась у нее по голове.