В камышовой хижине Ху теперь полумрак, так что Мацко, стоящий снаружи, на ярком солнце, различает лишь контуры птицы и не видит ее мелких, но таких выразительных движений. И потому общение двух приятелей затруднено.

— Ты теперь постоянно сидишь в темноте, Ху, — виляет хвостом Мацко, — и я едва понимаю тебя.

— А я люблю сумрак, — трогает клювом перья Ху. — Дома, в пещере, тоже всегда стоял полумрак, но для наших глаз тьма — не помеха… Мы, филины — ночные охотники, не умей мы видеть в темноте, мы бы погибли с голоду.

— Конечно, конечно, — вежливо скалится Мацко, и поскольку больше ему нечего сказать, уходит к себе в конуру дремать. Во дворе тихо, ястреба нет и молчит петух, всегда громким криком предупреждающий об опасности; и ни воробьям, ни прочим птицам невдомек, что этим спокойствием они обязаны исключительно Ферко.

Тихо во дворе, тихо в саду. Прогретый воздух чуть дрожит и колышется, и филин Ху вспоминает родное гнездо, родителей, полумрак пещеры — такой же, как теперь в камышовой хижине; темные стены хижины напоминают каменные своды пещеры, и вот уже всеми чувствами филин переносится туда; он сидит в маленькой боковой нише, тесно прижавшись к своим братьям.

Ху-птенец испытывает смутное желание получить пищу, а еда ассоциировалась у птенца с родителями, пещерой, сменой дня и ночи — словом, ассоциировалась у маленького филиненка с самим его существованием, о чем, конечно, ни одна птица не задумывается, она просто живет и борется за эту жизнь и передает своим птенцам инстинкт — выжить среди неумолимых законов природы.

В грезах филина в пещере сейчас мало тепла, и птенцу приходится тесно жаться к своим братьям, особенно по ночам, когда с темнотою у филинов пробуждается желание двигаться.

Птенцы жмутся один к другому еще и потому, что родителей нет дома, а от широкого зева пещеры до звезд грозная и заманчивая ночь затопляет собой всю вселенную. Птенцы не знают, что нетерпеливая и голодная мать караулит филина на выступе пещеры.

Затем доносится шелест крыльев и возня: два сильных хищника рвут добычу, вонзая в нее ногти, и птенцы поднимают жалобный писк.

— Мы голодны… голодны, — не смолкает в пещере, и вот, наконец, мать вперевалку ковыляет к детенышам и отрыгивает в их разинутые клювы пищу, слегка размягченную, теплую, как живая плоть, и легко усваиваемую. Трудно определить, чем руководствуется мать, оделяя птенцов: то ли продолжительностью кормежки, то ли величиной порции, опущенной в жадный клюв, но факт, что пищи птенцы получают поровну, правда, и требовательны они почти в равной степени.

Но вот пищащие комочки насытились и замолкли, и мать, оправив перья, неторопливо поворачивает к устью пещеры доканчивать трапезу. Птенцы опять плотно прижались друг к другу: под вечер становится прохладно, а малыши еще не успели опериться, тела их покрыты лишь легким пухом. Но, по-видимому, о том же думала и самка филина: торопливо покончив с едой, она подобрала под крыло дрожащие от холода пушистые комочки и проделала это с еще большей заботливостью, чем прежде, когда насиживала яйца.

Однако птенцы недолго скрывались от холода под материнским шатром, на крыльях и на хвосте перья у них проклюнулись очень скоро, а следом за ними появились тонкие перышки и на всем теле. Через несколько недель нужда в тепле материнского крыла отпала. Да и сами ночи стали теплее, и птенцы больше не зябли, к тому же они так выросли, что теперь не укрыть их филинихе.

Наступили в жизни молодых филинов и другие перемены.

Раньше почти все время, кроме кормежки, птенцы спали, теперь же они дремали только днем, а по ночам прислушивались к плеску воды далеко внизу, к крикам разных ночных птиц — новым для них и все же смутно знакомым — и зорко высматривали, не возвращаются ли с добычей родители: теперь вылетала на охоту и самка, одному бы отцу не насытить вечно голодающую ораву. Иной раз родители приносили даже слишком много еды, точно старались как можно скорее покончить с заботами о потомстве и увидеть вылет птенцов из родного гнезда.

Кормежки становились все обильнее, пища грубее, а добывание ее все более утомительным для родителей, иной раз им приходилось оборачиваться трижды за ночь.

Пришел срок, когда подрастающие филины сами вонзили когти в добычу. Каждый тянул к себе, все трое дергали убитую птицу из стороны в сторону, неумело пытались ее разорвать, но безуспешно. Однако малыши не отступали, и в часы, когда родители рыскали в поисках новой жертвы, любимой забавой птенцов стало рвать добычу. Наградой служил кусочек мяса, который удавалось оторвать наиболее ловкому, и эта добыча, сноровка и сила, пущенные в ход, чтобы заполучить ее, навсегда оставались в памяти филинов.

Родители иногда наблюдали за неловкими ухватками птенцов, но не помогали им и не давали советов. Не показывали, как нужно браться за добычу, но зато и не твердили малышам, насколько проворнее они сами были в этом возрасте.

Словом, иной раз взрослые филины присматривались к неуклюжим или сноровистым наскокам птенцов, а иногда и вовсе не обращали внимания. Результат все равно предопределен природой: или заложена в птенце жизнестойкость вида или нет. Конечно, филины-родители не думали столь определенно о своем потомстве, но поступали так, словно их направляла именно эта мысль.

Прошло еще какое-то время, и теперь уже по ночам птенцы поджидали родителей, сидя на наружном выступе пещеры, они немного освоились с обстановкой и начинали понимать, что такое пространство и время. Молодые филины не испытывали головокружения, когда, пристроившись у самого края пропасти, смотрели вниз, но пока у них не окрепли крылья, их не манили простор и высь. Днем они никогда не показывались на наружном выступе, хотя никто им этого не запрещал, зато с наступлением сумерек обязательно выбирались из боковой ниши и усаживались у устья пещеры, откуда они могли видеть все, их же, кроме родителей и мелких сов, не видел никто.

И со дня на день стремительно росли и взрослели.

В сумерки, когда наступало время охоты, они иногда хлопали слабыми крыльями и подпрыгивали, стараясь взлететь, но пока что дальше попыток дело не шло. Маховые перья еще не держали тела, и молодые филины, подскочив, мягко падали на пыльный пол пещеры.

Иногда молодые филины ссорились из-за добычи, били друг друга крыльями, но никогда не дрались всерьез, потому что никогда по-настоящему не голодали.

Родители не докучали птенцам своей нежностью, да птенцы и не ждали ее, и точно так же впоследствии от них не дождутся особых нежностей их собственные детеныши.

Но вот птенцы стали карабкаться на выступ у входа в пещеру, откуда открывался простор до края небес и утром на рассвете, и в вечерние сумерки: воздушная ширь все больше манила филинов и становилась все доступнее для крепнущих крыльев.

Окрестность становилась им все более знакомой. Внизу играла на перекатах большая река, где люди иногда ловили рыбу; голоса людей долетали до самой пещеры, и тогда даже взрослые филины не показывались наружу. Человеческий голос — в своей четкой разделенности, изменчивый — был страшнее всех других голосов.

Знакомы стали птенцам река, лениво возвращающая солнцу отраженный луч, дальние холмы, поросшие лесом, в которых они чуяли свои будущие охотничьи угодья. И так было во всем: распахнутый мир связывался в представлении филинов с удачной охотой, с добычей, с едой…

Привычными стали звуки, связанные с жизнью отдаленной деревни, хотя шум от людского поселения по утрам был иным, чем в полдень, а в вечерние часы не походил на дневной; зато в ночную пору его не надо было бояться — взрослеющие птенцы чувствовали, что в темноте их могут видеть только другие филины, которые были такой же добычей, как и прочие живые существа, хотя тоже охотились ночью.

И чем ближе подступали птенцы к краю пропасти, тем привычнее и роднее казалась им высокая отвесная скала с обжитым выступом, кусты, расщелины и другие пещеры, также служившие гнездовьем птицам, однако их обитателей можно было рассматривать как добычу только в пору великого голода.