— Был такой случай. А ведь еще двух подранков нам так и не удалось отыскать.

— Мне больше двух птиц за вечер ни разу не удавалось добыть, — сказал полковник, — конечно, если не считать тех, в кого я не попал. Вообще, на птиц без собаки охотиться — пустое дело.

— Особенно на куропаток… — добавил аптекарь, провожая взглядом крупную рыжую птицу; птица летела вдоль опушки молодого леса прямо на охотников, но не приблизившись на выстрел дробью, резко повернула в сторону и по косой пересекла просеку.

— Ястреб, — пояснил аптекарь. — Иной раз, кажется, он лучше меня знает, как далеко берет мое ружье.

— С филином мы по три-четыре ястреба укладывали, — вмешался Йошка.

— Удачная охота, — согласился аптекарь, — но иногда он и на филина не идет. А в другой раз нападает отчаянно… Ну, а теперь, — аптекарь огляделся по сторонам, — лучше нам разойтись по своим местам. Янчи, ты пойдешь с господином полковником и встанешь вон у того большого пня. Оттуда вбок прогалина между вершин. А ты, Йошка, оставайся здесь…

Янчи с полковником ушли, а их место заняла тишина.

Такая, свойственная только лесу тишина, которая не исчезает, даже когда на дерево с боевым кличем взлетает фазаний петух или тревожно высвистывает заметивший лису черный дрозд.

Где-то вдалеке словно бы раздался паровозный гудок, а на подернутом туманной дымкой небе обозначилась полная луна, хотя солнце еще не успело совсем скрыться за горизонтом.

Прохладный ветерок перебирал ветви деревьев; рваной стаей пролетели вороны на ночной отдых к реке; неожиданно в зарослях кустарника треснул сучок.

— Косули… — прошептал Йошка.

Аптекарь молча кивнул.

Люди постепенно тонули в сгущающемся сумраке и тишине, и аптекарь не шелохнулся, когда слуха его достиг шепот Йошки:

— Справа… лисица…

Охотник плавно, как часовая стрелка, повернулся. Ружье медленно поднялось, раздался треск выстрела.

— Хорошо, — похвалил Йошка, — уложили наповал. Потом я схожу за ней… Вальдшнеп, — вдруг перебил себя Йошка. — Слышу, но не вижу его. Наверное, летит на полковника.

Через секунду-другую со стороны, где притаился полковник, громыхнул двойной выстрел, и вновь воцарилась тишина.

Но вот послышалось характерное цыканье вальдшнепа, однако разглядеть птицу было невозможно: вальдшнеп тянул так низко, что сливался с кронами деревьев.

— Никак не разгляжу, — вытянул шею аптекарь, и тут снова заговорило ружье полковника.

— Готов, — прошептал Йошка.

— Справа! — жарким шепотом обжег Йошка.

Аптекарь выстрелил тотчас, навскидку. Вальдшнеп как бы переломился в полете.

Йошка сходил за добычей, а заодно прихватил и лису.

— Самец.

— Вот это удача! Не люблю убивать мать от детенышей, хотя известны случаи, когда самец выхаживал лисят, конечно, если те уже могли питаться мясом.

На небе кое-где проглянули вечерние звезды, но тяжелый, насыщенный испарениями воздух не поднимался вверх, а тянул вдоль просек, разнося терпкий запах дубовой коры. Лунный свет чуть заметно обозначил тени, когда со стороны полковника снова раздался выстрел, а затем, как бы гонясь друг за другом, к охотникам метнулась пара вальдшнепов. Аптекарь ударил дуплетом.

— Вот это выстрел! — И восхищенный Йошка бросился подбирать птиц.

Вечер сменился ночью. На небе ярче замерцали звезды, ветер сник в ближайшем подлеске, и где-то совсем в отдалении словно бы прогромыхала телега. Светя перед собой электрическим фонариком, подошел полковник, за ним Янчи нес двух убитых вальдшнепов.

— Я этой добыче радуюсь больше, чем если бы завалили оленя. Ну, а у вас что?

— Три вальдшнепа и лиса.

— Поздравляю! Приведись мне жить еще раз, стал бы я лесником. Пойдемте не спеша, пусть легкие немного проветрятся, а то меня уж тошнит от воздуха в бункере.

И приятели побрели из леса.

Янчи и Йошка забежали вперед, потом подождали старших: полковник и аптекарь шли умышленно замедляя шаг, каждый был погружен в свои думы.

Наконец, аптекарь и вовсе остановился.

— Ну, что, известно что-нибудь о войне?

— Ничего… То есть, что я мог бы сказать, и без того каждому известно, а чего не вправе говорить, за то, друг, не взыщи.

— Я понимаю…

Приятели постояли, повздыхали молча и снова двинулись в путь, а навстречу им также молча шагнуло из мрака тягучее, тяжелое Время…

Утихомирилась погода и в селе, где жил агроном Иштван. Ветер перестал трепать хижину филина, едва колеблемый воздух позволил солнечным лучам прогреть себя, отчего стал ласковым, легким и поднялся вверх, уступив место холодным потокам, спустившимся погреться о землю.

Заросли камыша за околицей тоже притихли, не слыша ветра.

Зимородок о чем-то подолгу задумывался на сухой ветке ивы и изредка перепархивал от дерева к дереву, словно демонстрируя на ласковом, по-весеннему пригревающем солнышке, свои роскошные перья.

Ручей мягко плескался о берег, но не спешил: видно, и ему нравилось греться в весенних лучах. Земля отдавала пар и на глазах просыхала, а на сероватых бороздах пашен топтались грачи, голодные, но неторопливые: они знали, что теперь еды — червяков и букашек — будет им вдоволь. Грачи даже не удостаивали своим вниманием серых ворон, шумно негодовавших по поводу конкуренции.

Дороги просохли, и хотя для сева еще не время, но пастбища вдоль опушки леса уже рыхлят, мерно покачиваясь, бороны. Зубья разрывают плотно слежавшуюся корку, и земля тотчас начинает дышать полной грудью, а через неделю от ее дыхания зазеленеют дорожки, проложенные бороной вдоль склонов холма.

По северным, изрытым оврагами склонам леса земля уже не холодная, но в рощицах, обращенных к югу, зацвел кизил, и на дикой черешне почки набухли так сильно, что того и гляди брызнут соцветиями.

И где-то в чаще воркует лесной голубь.

Голубь прилетел не нынешней ночью, а неделю назад, не отпугнула его и ненастная погода, голубь знал точно: пришла весна… но во всеуслышание заявить о весне и о том, что он готов ее встретить, решился лишь сегодня. Он заворковал у своего прошлогоднего гнезда, и от этого воркования еще большим теплом повеяло на тихо гудящий мир леса.

Буки выпрямили и потянули к теплу и свету свои ветви; среди хвойного бора в аромате смолы купается первоцвет, а под укрытием колючего можжевельника выкармливает детенышей старая зайчиха. К подножию куста ветер бросил охапку желто-коричневой палой листвы, и заячье семейство столь надежно укрыто в ней, что не только человек, но и лиса прошла бы мимо, если бы, конечно, не предательский запах.

В поднебесье на струях теплого воздуха парят сарычи, и клекот их разносится далеко по округе; по небу тянут на север облака, похожие на опрокинутые галеры; под кустами, в прогретом затишье, обвилась вокруг солнечного луча полураспустившаяся фиалка.

По дороге вдоль поля неторопливо движется повозка агронома, и лошадям невдомек, к чему бессмысленное кружение по давно знакомым местам. И Ферко тоже задумался, словно забыл, куда править, хотя уж ему-то доподлинно известно, что этот объезд участка — отнюдь не праздная прогулка, а сплошные сложение и вычитание, взвешивание и прикидка — одним словом, определение, соответствует ли состояние почвы осенним расчетам агронома и когда начинать сев, ибо распорядок весенних сельскохозяйственных работ в конечном счете зависит от почвы: поспела она или еще не поспела к обработке.

Дорогу то и дело пересекают хохлатые жаворонки, но обычного их жалобного зимнего посвиста не слышно, должно быть, и жаворонки знают, что в этом ослепительном весеннем свете плакаться не положено.

В легкой повозке на этот раз не видно ружья, потому что в скором времени и у хищных птиц должны появиться детеныши — у некоторых, наверное, уже появились — и агроному претила мысль о гнездах, где по его вине в муках голода медленной смертью будут погибать птенцы. Агроном даже при излюбленной своей охоте с филином думал не об истреблении хищников, а лишь о некотором их разрежении, потому что всякого рода бегающие и летающие хищники охраняют природу от чрезмерного размножения полезных животных, уничтожая в первую очередь слабых, нежизнестойких и непригодных для продолжения рода зверей и птиц.