В связи с отдалением традиционных источников, поддерживавших гармонию в социальном космосе, каждый человек оказывается своим собственным законодателем, своим судьей и богом. Такая духовная атомизация ведет к деградации и хаосу, к нравственным катаклизмам или к ситуации массового сна и гипноза. Осознание нового ущербного баланса человеческой нравственности, критической степени преступности в человеческой душе ведут к различным выводам. В первом приближении можно выделить два существующих подхода к ситуации современного духовного кризиса.
С одной стороны, острое недоверие к традиционным инструментам нравственной стабилизации, а отсюда абсолютизация падения и восприятие современного мира (и современной России) как воплощение абсолютной тьмы, раскрывающей повергнутому человеку свет последних истин. Противоположная точка зрения связана с повышенными надеждами на испытанность традиционных инструментов – религиозных институтов, мистических традиций – и с остро-трагической потребностью личного противостояния необратимости процесса. Приверженцы этого подхода нередко определяют современную Россию как место наибольшего духовного потенциала, предсказывают ей расцвет и мировую миссию.
В обстановке духовного хаоса и всемирного нравственного узаконения идей «всепозволенности» и «самоволия» (пользуясь понятиями Достоевского) попытки остановить «всепозволенность» и, прежде всего, в самом себе понимаются часто как единственный содержательный выход из духовного тупика. Отказ от своеволия, самолюбия нередко принимает формы современного юродствования как на православно-христианской, так и на других основах. Юродство в форме шизоидности характерно для атмосферы спиритуалистической элиты, кроме того, оно очень распространено в литературно-художественных кругах. Существующие понятия «шизоидного мира» и «шизоидного движения», на наш взгляд, характеризуют это явление лишь частично.
Даоизм, генонизм, христианство – такова картина русских 70-х годов.
Что, кажется, надежнее и яснее опоры на позитивную религию со всем богатством её предания и разработанностью путей? Однако зерна её, ложась на каменистую почву душ, не культивированных традиционным (читай: религиозным) строем жизни, неизбежно производят схемы и нетерпимость. В самом деле: где найти в современной жизни уголки для богомыслия и молитвы, а в себе силу веры? Где найти братьев по вере? Обращение к традиционной религии неизбежно приводит к вопросу, как согласовать внутреннюю церковь с внешней, религию сердца с всеядностью ума. Дисциплина религии кажется стеснительной для ума, привыкшего к внешнему разнообразию. Хотя обращение к рядом лежащему оказывается наиболее подготовленным – живописью, литературой, музыкой, рудиментами традиции. Духовный импульс живёт, но прервана традиционная преемственность. Отсюда разнообразие подходов. Отсюда поиски форм и обращение к искусству как к одной из возможностей духовной работы.
В религиозном импульсе можно увидеть множество оснований, и религиозность представлена самой неожиданной «палитрой» – от «томления по томленью» и религиозного эстетства до авторитарного наставничества.
Религиозный романтизм – в нем больше порыва, томления, чем результата. В нем благодатная почва для духовных семян любого рода. Очень часто после кружения Штейнер-Гурджиев-дзен неофит возвращается в православие, торопливо сбрасывая с себя заемные одежды, прячась за авторитет и ясность домашней мудрости. Трудно определить, что при этом оказалось важнее – чистые, тяжело-мудрые формы Успенского Собора, Карамазовы Достоевского или крестное знамение старушки, провожающей внука в школу.
Внешне яркие феномены чаще можно встретить в «экзотических» традициях, а также на перекрестке традиций. Одна из самых первых и обманчивых русских встреч – это так называемые дзен-буддисты и даоисты. Подкупающее неприятие на веру, подчеркнутая «невысокость» облика, «свежесть» постоянных занижений, умалчивания: «говорящие не знают», многообещающие отсылки: «хлопок одной ладони», проверка на прочность: «надо обос… все, что можно, и чего нельзя, только то, что выживет, имеет право» и, наконец, мифоборчество – таков типичный облик питерского «дао-дзен-буддизма».
Дао и дзен оказались вотчиной «спасителей», закаленных лагерями и психушками. Ожесточенный, обнаженный ум легко ухватился за перфокарту, где больше провалов, чем картона, больше «нет», чем «да». И главный соблазн – «пафос отрицания вероисповедания» современных гуманитариев. «Бога нет!» – это религия избранных: Бога, который пригоден для ваших кухонных надобностей – нет! В 99-ти из ста, когда человек апеллирует к Богу, – Бога нет. А следовательно, нет и самого апеллирующего и вместе с ним традиции, церкви, обряда, культуры, особенно культуры: «Когда я слышу слово „культура“, рука моя тянется к пистолету».
Потерявший живую связь с традицией винит в этом традицию. Для него это трупная традиция, разлагающаяся культура, лишение «дао»: когда исчезает «дао», появляется добродетель, когда исчезает добродетель, появляется закон, когда начинает давить беспорядок, к Власти приходят «верные слуги».
Пафос отрицания, вырвавшись из традиционного масштаба, роковым образом оказался связанным с эпидемией гигантизма. Гиганты обросли порослью «грибов до поры, до времени», ждущих срока огигантиться. Без промежуточной ступени вчерашний подыгрыватель оказывался новым мессией, спасителем не только российским, но и мировым.
Появились черные пророки: «О, вы не знаете, как жизнь черна! О, вы не знаете, сколько нежности в аду! Христос не пахнет». Реконструкция мифов, лукавый гнозис, направленная реставрация символов – черных символов – работа ведется на поверхности и в глубине. Если мифоборчество опирается на «великую пустоту» («Дао пусто, но в применении неисчерпаемо»), то мифотворчество неуклонно ведет к «поэтике маразма»; единственное исключение составляет «Роза мира» Даниила Андреева.
Появился робкий цветок московского генонизма. Генонизм понят и прочтен как элитарный тоталитаризм, «река рек», «эзотеризм в эзотеризме», представительство вертикального Луча, связывающего Абсолют с горизонтальными планами. Профаническому «аналитическому» гаданию противопоставлено «интегральное» знание изнутри, сбереженное в посвятительных центрах. Противопоставление деградировавшего Запада традиционалистскому Востоку есть в то же время противопоставление Запада своему классическому прошлому – античности и средневековью. Традиционализм понимается как условие для существования посвятительных институтов. В этом смысле единственной живой традицией в Европе до сих пор остается христианство в его наиболее архаичных формах.
Над миром довлеет фатализм космических циклов, наш цикл проходит под знаком деспиритуализации, наш век – темный век, «сезон перед концом» (цикла). Философии (любо-мудрию) – одному из внешних условий для неофитов – резко отказано в обладании мудростью. Теософичный по внешнему абрису идей генонизм сух и категоричен, даже научен, но не в штейнеровском смысле, а скорее в стиле научного структурализма – эдакий эзотерический структурализм, заговоривший вдруг как власть имущий.
Интерпретаторы Рене Генона (отнюдь не пропагандисты, в пропаганде заинтересованы разве только последователи «доктора») в теории неукоснительно подчеркивают несводимость ценностей высших порядков к человеческим ценностям и эзотеризма истинного к эзотеризму профаническому. По капризному узору судьбы сами интерпретаторы нередко оказываются связанными с инфантильными кощунствами, преступлением «плоской» человеческой нравственности и прочими подобными явлениями.
Генонизм, непрерывно работая с символикой позитивных религий (преимущественно – браманизма), подводя к платоновским вспышкам ясности, претендует быть чистым гнозисом. С высот, на которые он себя помещает, позитивные религии выглядят громоздкими, но неизбежными агрегатами – тем внешним психологическим обрамлением, без которого не могут существовать посвятительные институты.
Смешение дзен и дао, недопустимое духовно- и культурно-исторически, оказалось возможным в контексте современной России так же, как и сходство в духовной практике православия и йоги, отмеченное еще в исихазме.
