— Граф, я понимаю, ты человек — высшей степени необычный и в моем понимании даже невозможный, но я — императрица. Почему ты думаешь, будто я должна быть откровенна с тобой, вдобавок откровенна во всех твоих вопросах? Ты же не собираешься спрашивать меня лишь о том, что и так лежит на поверхности. Тебя интересует лишь то, что касается меня и скрыто от других. А раз так, то я желаю это скрыть, — нахмурившись произнесла Глория, ее пальцы беспокойно перебирали газетные листы на столе.
— Разумеется, мои вопросы коснутся скрытого, и они будут прямыми и острыми. Но я знаю, ты ответишь на них честно. По крайней мере, на большинство из них. Честно потому, что ты — умная женщина и понимаешь, что если пошла игра в открытую, то нет смысла прятать все карты, иначе просто не состоится сама игра. А тебе эта игра очень важна, иначе не предавала такой большой значимости моей предполагаемой миссии в Семицарствие и теперь, в Британию. Сейчас ты не хуже меня понимаешь, кто окажется в проигравших, если я не получу всей правды. Вот как раз с этого я и начну, — докурив сигарету я выбросил ее в открытое окно. — Вопрос первый. Я понимаю, что ты, будучи в прошлом герцогиней Ричмонд все еще хранишь память о Британии, до сих пор имеешь интересы там и обширные связи в самых верхах при британском императоре, дни которого сочтены. Но ты — Наша Императрица! — я повысил голос при последних словах. — Все последние годы ты вместе Филофеем правила нашим государством. Неужели более чем за двадцать лет Россия не стала тебе роднее, чем далекая Британия⁈ Твой теперь дом здесь! Причем дом гораздо более богатый, высокий и щедрый, чем тот, что остался на землях Коварного Альбиона! Разве не разумнее ратовать за интересы своей же империи, чем подыгрывать интересам наших врагов⁈ Вот что мне непонятно. Непонятная твоя неразумная позиция. Непонятны мотивы, почему ты поступаешь именно так. Это непонятно вдвойне, потому что я вижу: ты — очень умная женщина, но при этом совершаешь неразумные поступки.
— Какой сладкий комплимент, граф! — Глория оперлась на столешницу, пронзительно глядя на меня. Сейчас она казалась совершенно другой женщиной, не той потрясенной и слегка растерянной дамой, которой она была после явления Перуна и моих откровений. Сейчас в ней проснулась львица, и я почувствовал, что вторгнулся на ее территорию. — Только поправлю: я не подыгрываю интересам британской короны! Я лишь борюсь за свои собственные интересы! Они для меня — самое важное. До сих пор, я всеми силами боролась за интересы моего Эдуарда. Он должен был стать наследником Филофея, и император к этому склонялся до самого недавнего времени. Однако здесь я проиграла госпоже Анне Станиславовне, — имя первой жены императора Глория произнесла с нескрываемой неприязнью. — Хотя ты не можешь этого знать, граф. Ты еще слишком молод, чтобы помнить, тем более знать, что происходило в Багряном дворце двадцать лет назад. Не можешь даже представить, как трудно мне было не оказаться на вторых ролях, не превратиться в женщину во дворце, с которой император просто спит. Когда я появилась в Москве меня ненавидели почти все! Я была здесь чужой! Как у вас говориться: была белой вороной. За моей спиной смеялись над моим русским языком, смеялись над тем, как я веду себя за столом и даже над моими платьями: при дворах в России и Британии разная мода. Разумеется, никто не отваживался забавляться надо мной вслух при мне, но я знала, что происходит. Тебе это может показаться мелочью, но для молодой герцогини Ричмонд, которая не привыкла к подобному отношению. Это не было мелочью — для меня это было огромной болью.
Она отошла от стола, бросила на меня взгляд и продолжила:
— Слушай меня дальше! Это тебе будет особо интересно! Почти все влиятельные князья при дворе: тот же Ковалевский, Лапин, Трубецкой, многие другие видели во мне врага. Они приложили много стараний, чтобы Филофей снова вернул внимание на Анну Станиславовну и поскорее остыл ко мне. Однако я — не слабая женщина и могу постоять за себя. Даже в юные годы в Лондоне, в Бирмингеме или Манчестере не мог усомниться в моей силе и стойкости. На моей родной земле не меньше хищников чем в России, и я росла среди них. В первые же годы я смогла сыграть на противоречиях Жанны Платоновны — я про двоюродную сестру моего Филофея — и Анны Станиславовны. Я сыграла на противоречиях князей и скоро вышло так, что Козельский, Урочеев и кое-кто другой в этом противостоянии оказались на моей стороне. Я стала покровительствовать им силой власти императрицы, они меня всячески поддерживать при дворе.
Расхаживая по залу, она рассказывала свою историю дальше. Рассказывала ее явным желанием донести до меня свою правду. Многое из этой истории я знал: слышал от Ольги, самого Ковалевского, от мамы и отца, других людей вхожих во дворец. Многого не знал. Но как бы ни было, история тогда еще юной императрицы предстала для меня в ином свете. Теперь многие мотивы Глории и происходящее вокруг нее становилось ясным. Я начал понимать, почему Россия не стала для нее домом в глубоком смысле, и почему вокруг этой явно неглупой женщины собрались силы, представлявшимися мне враждебными нашей стране. На самом деле эти силы не были враждебны, они лишь преследовали свои собственные интересы: кто думал о еще большем обогащении, кто о большей власти, кто под покровительством императрицы сводил счеты с бывшими противниками. Не могу сказать, что история, рассказанная сейчас Глорией, оправдывала ее в моих глазах, но я больше не видел в ней ярого врага нашего Отечества, но видел человека обозленного, руководствующего личными обидами.
— Все, что делала ты, заключалось лишь потакании интересам того же Козельского, Урочеева, британских промышленников и британской разведки. Почему же ты за все время ни разу не попыталась сделать то, что было бы на пользу нашему государству? — спросил я, когда она замолчала.
— Елецкий… — Глория остановилась в одном шаге от меня, ее хищный взгляд остановился моем лице. — Я не потакала, а всего лишь не мешала, если для меня, то было выгодно. И насчет будто я ничего не попыталась сделать в интересах Российской империи ты очень заблуждаешься. В первый же год, как я стала императрицей был издан указ о средиземноморских проливах, который регулировал прохождение наших и британских судов. Затем указ о таможенных правилах, указ о столичных стандартах и новых транспортных мерах. Все они были полезны для империи. Они были разработаны по моей инициативе и поданы Филофею. Я многое хотела изменить в этой, тогда еще чужой для меня стране. Однако, почти все эти указы были отклонены благодаря стараниями князей Лапина и Трегубова, граф Мизерского — они были особо враждебны ко мне в то время. Перед Филофеем они настояли на том, что указ о Средиземноморских проливах проводит лишь британские интересы и идет во вред Российским. Хотя на деле он был полезен для Москвы и для Лондона, потому как там по договоренности с маркизом Этвудом готовился аналогичный указ, касавшийся западно-балтийских проливов. В те годы между Москвой и Лондоном имелось потепление в отношениях, и мой брак с Филофеем должен был сблизить наши империи, снять те огромные противоречия, которые накопились из-за предыдущих войн и вражды, но кое-кто из важных людей в Москве, ратующих за интересы отечества, не позволил появиться этим важным указам. Да, я после этого расправилась с Трегубовым и Мизерским. Только Лапин ушел от моего наказания, хотя вина его в том противодействии моим стараниям не слишком велика. Однако, мои изначальные договоренности с Лондоном, полезные так же для Москвы были нарушены стараниями этих людей. И после этого я потеряла интерес делать что-либо полезное для империи. Если угодно, я юная дама, еще не слишком искушенная в политике и дворцовых интригах, банально обиделась. С тех пор для меня остались лишь мои интересы и интересы некоторых близких мне людей. Кстати, самый серьезный удар по моим интересам нанес именно ты, граф Елецкий! Удар неожиданный и роковой! Я говорю о том дне, когда ты отдал документы из кабинета князя Козельского, не мне, а царевичу. Тогда я думала, что ты — лишь незначительная фигура в происходящем. Просто мальчишка, обладающий большим магическим талантом, который, увы, служит не мне. Лишь позже я поняла, что твоя роль была куда более серьезная. Ты, граф, уничтожил главное для меня: мою надежду, что престол все-таки займет мой сын.
