Он был вполне здоров, в меру упитан, но пузо не висело. В усах стала появляться седина, и он их сбрил. На службе не сразу поняли, но решили, что теперь так можно, потому что демократия. На затылке у Сидорова уже просвечивала лысина, но сам он ее не видел.

Когда Сидоров шел, то размахивал рукой как кадровый военный. Это выдавало его, хотя на службе он ни разу не маршировал и никогда не носил форму. Служил он в тайной организации. Это была ничем не примечательная тайная служба. Он был небольшим начальником одного среднего секретного отдела. Что он делал, никто не знал, даже в его подразделении. У него был отдельный кабинет и подчинялся он напрямую управлению. На двери кабинета было написано «Главный специалист».

«Тайная служба» – это громко сказано, еще подумают о государственной безопасности. Нет, это другая тайная организация, настолько тайная, что о ней даже сама госбезопасность не знала. Не положено.

Сидоров срисовал Евсеича, но решил не замечать. Что ему старый номенклатурный работник, тем более, по работе они ни разу не пересекались, а то, что у них один кооперативный гараж, это мелочи. Про Кузьму он знал все, даже номер его дела в областном архиве. Это был безобидный дядька, когда-то он держал всю культуру между ног, а теперь был пенсионер, подвязался в думе на прихвате. Все его старые товарищи были уже просто старые.

«Что сегодня главное?» – думал Сидоров. Посчитал до четырех и ответил: «Влияние». А какое влияние у пенсионера? Никакого. Может только в своем жилищном товариществе что-то решить и то вряд ли. Вот доктор Емешин – знатный возмутитель спокойствия. Все лезет и лезет, на него все пишут и пишут.

Сидоров сейчас не думал, зачем его позвал Иванов, просто шел мимо гастронома и аптек. В последние годы в городе стало много аптек. Болеют, должно быть. Когда-то все отмечали, что в городе много парикмахерских. Их не стало меньше, но аптек стало очень много. Их даже больше, чем пивных магазинов, а пивом город всегда гордился особенно. Еще при советской власти в Барике построили огромный завод, при капитализме его захватил товарищ Коленов и Солодов с дружками. Какой ни возьми дом в городе – с одного конца аптека, с другого пивной магазин. Стало заметно меньше магазинов ритуальных товаров, значит, хоронят без почестей.

Эти магазины Сидоров не любил, не потому что они напоминали о смерти, а потому что там были противные искусственные цветы.

Мерзкое зрелище. Вообще наши похороны некрасивое мероприятие. Нет в нем благородной скорби, а есть неловкость. Только женщины по-прежнему плачут и пустота.

«Интересно, а что должно быть? – думал он. – Какая полнота чувств может быть на похоронах? Ну, благородство, степенность, скорбь и уважение. Главное – выказать уважение к усопшему, а не заскочить, положить в гроб цветочки и сбежать. Еще хуже напиться на поминках».

Не нравились ему похороны и магазины ритуальных принадлежностей.

Пистолет оттягивал карман.

***

Иванов взял самый большой мастихин, какой у него был, размером почти с охотничий нож, встал перед холстом и замер.

«Какая культовая дурь, молча стоять перед загрунтованным холстом», – подумал он.

Такого с ним еще не бывало. Обычно он знал, с чего начать, знал, что будет писать, даже догадывался, кому продаст эту работу. Бывало, он думал: «Она ничего в живописи не понимает, но так любит золото, возьмем больше стронция», – и точно попадал в интересы и вкусы заказчицы.

Однажды журналистка областной газеты Райс спросила, в чем его творческий метод. Он ответил: «Когда я пишу, представляю психологический портрет покупателя или заказчика».

Она написала статейку «Ментальный контакт в натюрморте». Никто не понял о чем она, но теще понравилось.

Теща ему досталась шикарная. На такой теще можно было жениться, но это сложный этический парадокс. Вася густо шлепнул на холст кобальт и произнес: «Пусть будет пейзаж». Он начал писать мощно, широко. Композиция складывалась сама. Река, берег, дальняя гора, а в голове пустота. Вдруг в сознании возникла теща, которая стоит на дороге, смотрит ему вслед и крестит.

Лидия Леонидовна – умная женщина. Бывает же у такой умной женщины такая дочь. Ольга не глупая, но иногда полная дура.

– Мама любит смотреть вдаль и всех кормить.

Когда он стал называть тещу мамой, Лидия Леонидовна не одернула его. В интеллигентных семьях такое не принято. Он долго обращался к теще по имени-отчеству, а потом сказал: «Мама, вы прекрасно готовите».

Родная мама Васи жила в деревне и не жаловалась. У Иванова была сестра, так что на родине все было под контролем.

Теща не мешала жить. Есть такие люди, считал Иванов, которые все время лезут, суетятся. А Лидия Леонидовна была как ниндзя. Рано утром она ни разу ни звякнула чашкой на кухне, а когда по воскресеньям собиралась в храм, выходила из квартиры как призрак. Ольга на нее совсем не похожа. Но жену он любил. Жили они хорошо. А Райс не дала Пчелкину.

– Богема, – обозвал он Райс, – крутится на всех вернисажах, премьерах, любит с местными литераторами болтаться по дешевым кафе.

Сто лет назад она привела к Васе в мастерскую неизвестного поэта и молодого писателя, лауреата какой-то премии, нереального бугая Пчелкина, наивного как три копейки. Они пришли с вином и ведром пива. Вино пила Райс, а остальные пили пиво. Было смешно видеть, как неизвестный поэт тыкал пальцем в Райс и говорил:

– У тебя фамилия неправильная, как псевдоним, на самом деле ты Капустина, по глазам вижу.

Пчелкин бил его по руке и возмущался:

– Не тычь в нее, не тычь.

Они много говорили про литературу, обсудили всех кого знали.

Дундарину досталось больше всех, так как он слыл их великим учителем, но свалил в столицу. Его уволили из университета, где он без перерыва преподавал двадцать пять лет. Ректор ревновал его к политической известности, а когда подвернулся случай, выгнал без объявления причины.

Макова они опустили ниже плинтуса за то, что он работает на власть и пишет говенные романы.

Климу Вадимову досталось просто так, потому что он гондон. И только Корнев оставался их кумиром. Они даже вставали при упоминании его имени всуе. Хотя он свалил раньше Дундарина, бросил свою стаю прозябать в провинциальном болоте и при каждом удобном случае плевал в сторону их местечкового патриотизма, спрашивая:

– Что нового в вашем дремучем Барнео?

Всех старых пердунов из союза писателей во главе с Мерилиным и секретаршей Фунтовой они объявили врагами литературы. Больше всего мыли кости редакторше журнала «Болтай» Вигандт:

– Она пригрела бездарей. Кто вокруг нее водит хоровод?

– Тетки да пара клоунов.

– Что они написали, где их романы?

– Журнал стал шишли-мышли, набрали в редколлегию чужих, им местные не сдались, лишь бы себя напечатать.

– Где Пешков, что он написал?

– Помню, повесть о наркоманке, а потом сельский реализм.

– Херня на постном масле.

– А сама она – чайка между Ждановым и Родионовым, – фантастически выражалась руководительница самодеятельной студии, которая упала на хвост орде молодых голодранцев.

– Стоять, граждане, – не выдержал Иванов, – вы свой гной в другом месте изливайте. Не надо у меня в мастерской ядом брызгать. Я ко всем отношусь с почтением, если и назову кого мазилой, то только футболиста. А Клим точно гондон, я с вами согласен.

Неизвестный молодой поэт икнул и сказал:

– Ладно, пацифист. Нельзя быть таким мягким, в искусстве главное – конкуренция.

Пчелкин попытался обнять Райс, но получил локтем в бок, выдохнул и пропел как дьячок:

– Господи помилуй раба божьего Мишу, во имя деток его.

Райс еще раз ткнула локтем в его толстый бок.

– А давайте я вам стихи почитаю.

До рождения двойняшек она была подающей надежды поэтессой и лауреатом премии.

Молодой поэт посмотрел на нее как на врага, перешедшего границу, и отчетливо произнес: