«Стой, грешник!» – орали в Васиной голове миллион благородных людей.

Но запах духов министра был ослепительно притягательным. Он качнулся на каблуках и сказал не своим голосом:

– Разрешите вас поцеловать.

Министр смотрела на него пустыми от досады глазами. Она ничего не сказала, а достала из-за спины пистолет Александра Сергеевича и выстрелила Иванову в живот.

Это глава не должна была войти в книгу больного графомана. Но стала ее началом.

***

– Зачем они пишут романы?! – кричал Быков, вытирая губы от пивной пены. Поймав бегущую мимо официантку, сменил тон и вежливо попросил:

– Принесите еще «Невского».

– Не патриотично, – сказала Райс.

И подумала, что сейчас Быков шлепнет официантку по заду и это будет артистическая стилизация, потому что Быков любил детали, но в этот раз он был занят привычным делом – орал:

– «Зачем ты пишешь романы?» – спросил я у Мерилина. Зачем все пишут и несут мне читать?

Райс не успевала записывать, но потом опомнилась и решила: «Я же постмодернистка, нарежу текст из его старых интервью».

Это был не тот Быков, о котором можно было подумать, когда речь заходит о современной литературе. Это был Быков из города, в котором Петров и Сидоров идут к Иванову.

***

Иванов жил у тещи и ему все надоело. На него несколько дней назад напала хандра обыкновенного взрослого человека. Он устал от однообразия.

Вася был самый настоящий, правильный художник, окончивший художественную школу, куда его отвела мама, потом художественное училище в соседнем городе. После его окончания, он поехал в столицу поступать в институт. В институт его не приняли, он вернулся, проработал в бюро эстетики Шинного завода, после чего поступил в пединститут на художественно-графический факультет.

Иванов был нормальным художником. Работать по специальности учителем рисования он не стал, а пошел в оформители, но скоро понял, что лучше быть живописцем. Не надо работать в бригаде, не надо зависеть от начальства. Встал утром, пошел в мастерскую, написал натюрморт с розами или с бутылками, унес его в художественный салон и жди, пока продадут, пиши еще.

Его натюрморты покупали охотно, после того как он съездил на курорт, то начал писать горы и море, их брали еще лучше. Люди любят горы и море, считают их эталоном природной красоты.

Васю любили, он не был конфликтным, на собраниях молчал, если говорил, то в меру дозволенного. И это было заметно.

Теща любила зятя, считала его успешным художником и защищала, когда дочь начинала ругаться с мужем. В семье был мир. Дочь сдала экзамены и поехала с подругами на пляж. Вася хотел пойти в мастерскую и написать желтые тюльпаны, у женщин среднего возраста они пользовались невероятной популярность, но что-то пошло не так.

Вася хандрил уже несколько дней, а сегодня увидел в телевизоре Марадону и подумал: «Как время меняет людей».

Мало ли отчего на мужчину среднего возраста может навалиться хандра. Главное, что после недавнего разговора с тещей все пошло не так, как планировалось по жизни. И чем закончится, Василий Иванов не знал.

Выехав из гаража, Вася передумал и вернулся. Он поставил машину и взял велосипед, крикнув на весь гараж:

– Надо качать ноги! – и поехал кататься в парк.

Теща, видя такое необычное поведение зятя, решила помочь и успела перекрестить его в спину. Иванов покатил по их чистенькой дорожке, выложенной тротуарной плиткой. У них был ухоженный район.

– Доедет, – сказала она. Достала телефон и позвонила подруге.

– Нин, привет, что твой делает?

– Пистолет чистит.

– Занят?

– Я не лезу, кто его знает. Пусть что хочет то и делает. Мужику столько лет, а он с пестиком играется. Давно пора на пенсию. Вцепился в работу как клещ. А что?

– Да что-то наш сам не свой: не поел нормально, поехал на велосипеде, какой-то расстроенный. Скажи своему, пусть зайдет к нему, поговорит.

– Скажу. Сама как?

Нина не была любопытной женщиной, спросила по привычке и продолжила в том же темпе:

– Я дочку с девками отправила на дачу, сама помидоры закручу – и загорать. А ты?

– Я огурцы солю. После обеда на плиты пойду. Пойдем?

– Нет, не пойду. Далеко. Я на крыше с часок поваляюсь. Дочь приедет, надо будет жимолость перебирать.

– Не забудь, пусть Петров зайдет к Васе.

– Он ушел. Молча, растворился.

***

Бывший работник управления по культуре Кузьма Евсеевич любил дремать с книжкой. На пенсии он много читал. Приличные люди считали, что смотреть телевизор вредно для советского интеллигента.

Евсеевич вовремя ушел на пенсию, в самом расцвете лет и без промедления. Пенсия была хорошая, квартира была приличная, жена была симпатичная, а дети уже выросли, никто не мешал ему читать. Он ходил на все премьеры в театры, из уважения ему давали пригласительные на лучшие места, с ним все вежливо здоровались. Выглядел он уже не так шикарно как двадцать лет назад, но прошлый лоск еще был заметен.

Кузьма Евсеевич дремал и слушал Веллера. Тот в своей обычной манере верещал на каком-то шоу по телевизору. Кузьма не смотрел, а слушал. Веллер был хороший писатель, но его истерика в телевизоре смотрелась пошло.

«Психованный», – подумал Евсеич и нащупал пульт.

Заметив это движение, его жена Мира ласково сказала:

– Совсем не выключай, посмотрим, что ему Хакамада ответит.

Кузьма сделал телевизор тише. С годами он стал глуховат, а жена слышала хорошо, в их семье была настоящая гармония. Она любила изобразительное искусство и, когда-то работала в областной галерее, он прикипел к театру.

Кузьме Евсеевичу сегодня не надо было выходить из дома, но что-то его дернуло. Он решил позвонить Козе. Старая боевая подруга давно была в опале, но считалась деятельным товарищем в их кружке культурных ветеранов.

– Привет, дорогая коллега. Знаешь, а Сашка Ворссинский завел себе новый квартет из молоденьких толстушек.

– Да ладно сочинять. Они стройняшки. Ты ему завидуешь. Слышал про нашего узкоглазого? Его и оттуда пинком под зад.

– Оставь ты его в покое.

– Как это «оставь»? Таких в печку надо совать ногами вперед.

Коза начинала перегибать палку, но пока это было заметно только близким друзьям.

– Я пошутила, я не такая кровожадная. Пусть живет, только подальше от нас. Слушай, что тут творится: эта, кого я не называю, опять назначила подружку директором театра. Может, ее в столицу заберут, если она такая умная. Ты там похлопочи среди своих.

– Я что звонил. Абрамыч жив? Просто так вспомнил. Сидел сейчас, перебирал в памяти и вспомнил. Не знаешь?

– Жив, только он Адамыч.

– А он из них?

– Да шут его знает. Дать телефон?

– Зачем? Я же с ним почти не знаком, только по твоим делам. Просто вспомнил, решил спросить. Может, попросим собрать профсоюз ветеранов сцены? Я у депутатов денег возьму, перед выборами приедут, речи скажут. Соберемся? Ты как думаешь?

– Только не вечером, я по вечерам в бассейне. Слушай, я решила татуировку сделать, а то в бассейне все молодые с татухами, а я что, рыжая?

На самом деле Таня Козицина в детстве была рыжей.

– Как хочешь. Привет Адамычу. Значит, ты не против встречи ветеранов? Только без твоих оппозиционеров.

– Хорошо, но за счет твоих депутатов.

– Договорились.

– Покедова, обнимаю.

Кузьма Евсеевич положил трубку, оставшись не очень довольным разговором.

– Я пойду сегодня на вернисаж,– крикнула Мира,– а ты как?

– Тогда я пойду в парк играть в домино.

– Ты же не умеешь.

– Надо учиться, – Евсеевич резко встал и пошел переодеваться.

Подумал, что, если домино – спорт, то он наденет спортивный костюм, кепку и кроссовки, которые купил в Риге еще до развала СССР, когда ездил на съезд передовиков отрасли. Кроссовки были как новые. Домино он видел только в кино.