Дальше я не стал читать.

Вот здорово! Жид – это кто жидится. Жадничает, значит. Все богачи – жадные. Хорошо, что у нас в стране нет богачей. Их всех повыгоняли. Только все равно жадины остались. Вот Ванька Зайцев – настоящий жид. Что ни попросишь – нипочем не даст. Когда у меня красный карандаш сломался, я у него попросил, а он сказал, что нет. А я знал, что есть. Я у него в пенале видел: один просто красный карандаш, а другой двухцветный – половина синяя, половина красная. Я его тогда стал дразнить: «Жид, жид, по веревочке бежит!» Толстый Ванька стал гоняться за мной по партам. Ни за что бы не догнал, просто я споткнулся. И мы подрались. Мне потом здорово попало. Несправедливо. Ведь это Ванька жадничать начал, а не я. В общем, это хороший приказ. Теперь всех жадин накажут.

Подожди, сказал я себе, это что же получается? Получается, что фашисты тоже против жадных богачей? Тогда почему мы с ними воюем? И почему наши русские свободно с оружием ходят? Все было непонятно, голова пошла шаром. То есть кругом.

Я замерз, но домой идти было рано. Поэтому я пошел к Соньке. Они с мамой были дома. Я сразу рассказал им новости про немца и про жидов. Интересно, что Сонькина мама скажет? Но она ничего не сказала, только побледнела сильно. Сонька спросила, что с ней, а она ответила, что у нее голова разболелась.

И тогда я пошел домой. Сколько можно убираться? Недалеко от дома я встретил маму. Она шла с тяжелыми сумками – несла продукты для немца. А бабушка одна убраться не может, ей нельзя поднимать тяжелое. Мама отрезала мне кусок хлеба, посыпала солью и велела гулять еще. У них еще дел по горло. Я сказал, что замерз. Тогда мама отвела меня к Ивану Ильичу.

У Ивана Ильича две маленькие комнаты. Он возился у печки.

– Заходи, гранатометчик, сейчас греться будем. Чаю хочешь?

– Нет, – ответил я. Мама велела мне отказываться от еды, когда предлагают.

– А я буду, – сказал Иван Ильич и поставил чайник на печку. – У меня сухари есть. И мед. Любишь?

Конечно, люблю! Но если я скажу «да», он меня угостит. А мама не разрешила. А если «нет», то это обман. Тоже нехорошо. И я сказал:

– Немного люблю.

Иван Ильич засмеялся:

– «Немного люблю»? Ну хорошо. Тогда я тебе немного дам. Договорились?

– Договорились… Иван Ильич, а немцы против богачей? Как мы?

Он помотал головой, будто отгоняя муху.

– Против богачей? А с чего ты взял?

И я рассказал ему о приказе про жидов.

Иван Ильич достал баночку с медом, сухари, снял закипевший чайник, заварил чай.

– Зверобой. Знаешь такую травку? Сам собирал. А про жидов ты не понял. Немцы, фашисты то есть, жидами не жадин называют, как вы в школе, а евреев.

– А кто это?

– Народ такой. Есть немцы, есть русские, есть евреи.

– А откуда у нас евреи?

– Ниоткуда. Просто живут.

Я ни разу не видел у нас в городе никаких евреев. Русских видел. Немцев вот сейчас видел. Негров или китайцев я бы сразу узнал. Китайцы желтые и с узкими глазами. А негры черные. Китайцев и негров у нас тоже нет.

– А евреи по-еврейски говорят?

Иван Ильич почесал нос.

– Да нет, по-русски.

– А чем они отличаются?

– Ничем, – сказал Иван Ильич. – Обычные люди, как мы.

– А почему немцы их не любят?

– Не немцы, а фашисты. Ну, видишь ли, Коля, есть такие люди, которые считают себя лучше других. Встречал таких?

Еще бы не встречал! У нас в классе Светка Попова такая. Противная.

– Так вот. Они считают, что есть народы первого сорта, а есть второго. А есть такие, которых они ненавидят. Вот фашисты считают, что самый лучший народ – немцы, а самый худший – евреи. Только они их жидами называют, а не евреями.

– А как же они их узнаю́т, если евреи от нас не отличаются и по-русски говорят?

– Как-то отличают, значит. Пей чай, сухари бери. Давай я тебе меду положу.

С жидами теперь ясно. Жиды – не жадины и не богачи, а такие же русские, только евреи. С немцами и фашистами еще не очень понятно. Но сначала надо узнать про русских, которые с оружием и повязками.

– А здесь все просто, – объяснил Иван Ильич. – Это наши русские, которые пошли на службу к немцам. Предатели, одним словом. Они полицаями служат.

Полицаи, рассказал Иван Ильич, – это вроде милиции, только при немцах. То-то они мне сразу не понравились. Особенно этот, с узким лицом, длиннорукий.

– А… – Я собирался спросить про немцев и фашистов и чем они отличаются, но не успел. Вверху что-то грохнуло, и послышались громкие голоса мамы и бабушки. Даже не голоса, а крики.

Мы с Иваном Ильичом бросились наверх.

Мама стояла на коленях перед узким шкафом. Шкаф, наоборот, не стоял, а лежал. Кроме того, он шевелился и говорил бабушкиным голосом.

– Ох, смерть моя пришла, – сказал шкаф.

– Это не смерть, это мы, – возразил Иван Ильич.

А мама в это время говорила:

– Я же вас предупреждала! Зачем одной такие тяжести ворочать!

Иван Ильич приподнял шкаф, из-под него вылезла бабушка и проворчала:

– Он не тяжелый, он неправильный. Руки бы оторвать тому, кто его делал.

– А меня позвать не могла, Петровна? – спросил Иван Ильич. – Получилось как с гранатой, самостоятельная ты наша.

– Вот именно! – подхватила мама. – Разбирайте лучше сумки, мама, а мы быстренько все перенесем.

Бабушка как увидела сумки, так руками всплеснула:

– Это что же, всё немчуре? А консервов-то, консервов! То-то, я смотрю, они здоровые все, как лоси. Не мордатый, так длинный, как жердь. Прям на убой их кормят.

– Точно, – поддакнул Иван Ильич, – на убой и кормят. Ладно, Мария, ты скажи, куда и что, а мы перетащим. Дело мужицкое. Да, Николай?

Пока мы перетаскивали и расставляли вещи, бабушка советовалась с мамой, что готовить этому «фон барону».

– Да что хотите, – сказала мама. – Ну, кашу с тушенкой.

– Гречневую?

– Гречки нет, – ответила мама. – Они гречку не едят.

«Вот дураки!» – подумал я и представил себе гречневую кашу с тушенкой. У меня даже голова закружилась. Я тушенку сто лет не ел, с до войны.

– Здесь картошка только.

– Готовьте с картошкой, – решила мама.

– А на чем готовить-то? Иди сюда. Я ж не разбираю, где здесь что.

Мама вздохнула и пошла на кухню.

Бабушка начала готовить, и находиться дома стало невозможно. Никогда я не был таким голодным. То есть с едой уже давно плохо, но, когда дома ничего нет, голод не такой сильный. А когда начинают что-то готовить и запахи эти, то голод в тысячу раз сильнее. Ноги сами несли меня на кухню, где шипела и шкварчала самая вкусная в мире еда – жареная картошка с тушенкой. Бабушка замахнулась на меня тряпкой, и мама в конце концов опять отправила меня на улицу.

Было темно и холодно. Дул колючий ветер. Я бы зашел к Ивану Ильичу, но без приглашения в гости не ходят. Такое правило. Дурацкое. У взрослых всегда какие-то правила. Кто их только придумывает? Иван Ильич один, и ему скучно. И мне. Почему один человек, которому скучно, не может пойти к другому человеку, которому тоже скучно? А здесь ночь, и скоро снег пойдет.

Но вдруг все изменилось. Я сначала даже не сообразил. А потом увидел редкие летящие снежинки, блестящий булыжник на мостовой и понял: на улице у самого дома зажегся фонарь! Вот это да! И я побежал домой, чтобы всех обрадовать. И все обрадовались, потушили свечи и керосиновую лампу, но радовались недолго. Потому что явился фон барон. Ну, немец.

Он что-то пробурчал и прошел ко мне… то есть к себе в комнату. Бабушка почему-то шепотом спросила: