— Нет…
— Жаль… Туся, мы с вами у клуба. Хотите в кино на последний сеанс?
— Господи! С вами я с удовольствием…
* * *
…Возвращались они в двенадцатом часу ночи. В окнах дома Пшенкиных света не было, но фонарь горел
на столбе, и там, в радужной полосе, стояли трое…
— Смотрите — Вакулик! — узнала Туся издали. — С кем это он в такой поздний час?
— С гостями вашего дома, — ответил Карамышев. — Полковник приехал, что был в прошлый раз. А с ним один медицинский доктор… Хорошие, впрочем, люди, как я понимаю их! Я с ними чаи распивал…
— Это так важно было для вас?
— Боже мой! Я же шутя!..
До слуха обоих донесся приглушенный голос Вакулика. Но голос взволнованный, радостный:
— Мне так на заставу охота!
— Я обещаю — дадим направление на Дальний Восток, — уверенным голосом говорил полковник Троицын.
А доктор Тетеркин что-то свое держал на уме и спросил:
— Вон какая луна… Не тянет на крышу взобраться?
В ответ Вакулик замотал головой и засмеялся.
— Когда наши туда, на Луну, доставили луноход, отец назвал его бокоёрзиком!
Снова послышался смех.
Замедляя шаги, Туся спросила Карамышева:
— Вы знаете, как выводятся комары?
— Теоретически — да. А что?
— Под водостоком у нас стоит бочка, и по весне наблюдать это таинство можно… Вылупляются в воде личинки, по сантиметру размером, и во все стороны боком передвигаются. Так смешно! И так необычно! Это и есть, по-народному, бокоёрзики. А отец бокоёрзиком обозвал луноход. Слышали, что Вакулик гостям толкует?
* * *
Полковник и доктор уехали в ночь.
На другой день, с утра, Автоном Панфилыч не находил себе места. Он поранил на руке палец, бегал в больницу на перевязку, а к вечеру, с небывалого еще с ним расстройства, нахлестался самогону и дико заблажил.
Косоротый, с выбившейся исподней рубахой, он гнался за убегающим от него сыном. За воротами Автоном Панфилыч плашмя растянулся, запнувшись о грабли, поднялся и закричал:
— Стой! Куда, паразит?! Лучше ты побеги утопись в пруду, чем в дом возвращаться!
Бурьяном, через крапиву Вакулик стремительно уходил к избе просвирни Федосьи, которая из набожности и просто по-человечески и прежде часто оберегала его от отцовских немилостей.
Убеги Вакулик на другой чей-нибудь двор, Автоном Панфилыч, не задумываясь, пошел бы следом и учинил там скандал, но идти к Федосье он, грешным делом, побаивался. Теперь он стоял у своих ворот и грозил перевязанным кулаком:
— Засеку, заморожу! Наслушался! Уши развесил!.. А я-то… Пригрел, приласкал тузов! Ноги вашей больше не будет в моем доме!
Но тут, откуда-то сверху, будто голос пророка, донеслись до него слова:
— Не хули, человече, добрых людей и добрые их деяния! Воззри на себя, покайся, смирись. Смирение — богу угождение, уму просвещение, душе спасение, дому благословение и людям утешение. Смирение побеждает гордыню, аки Давид Голиафа! Сойди с черной стези на светлую, и человеки поверят тебе и простят тебя.
Автоном Панфилыч молча, испуганно озирался, но увидеть не мог, откуда его поучает пророчески баптист Панифат Сухоруков.
А тот стоял за толстым кедром, сивобородый, длинноволосый, в неизменной своей шляпе, и все изрекал, изрекал.
Пшенкин кинулся было на этот голос, чтобы вцепиться в кудластую баптистскую бороду, но за спиной Автонома Панфилыча явилась, подобно неслышному, кроткому ангелу, болезненная Фелисата Григорьевна, потянула мужа к себе за рубаху, да потянула так сильно, что Пшенкин быстро-быстро засеменил короткими, обессиленными ногами и тотчас исчез за дверью веранды.
7
Однажды было…
Полная, грузная, вся в разношерстных мехах, Афродита Корнеевна, жена художника Соснина, спускалась величественно со снежной горы, цепко держась за руку супруга. Тропа извилисто, круто сбегала к дому Пшенкиных, и Афродита Корнеевна, часто оскальзываясь, тяжело повисала на плече Сергея Александровича, вскрикивала, изображая испуг и улыбаясь во все полное, розовое лицо.
«Прелесть! Какая прелесть! — звучно произносила она и с величием королевы оглядывала голубой простор, сугробы. — Я никогда не была здесь зимой. Все летом да летом! Помнишь, ты раньше брал меня иногда на этюды? А зимой тут — волшебная сказка, сплошное очарование! Вот где надо устраивать пиршества… Хотя и в городе, в ресторане, бывает тоже прелестно… А сегодня старый Новый год!.. Дай я тебя поцелую!»
Сергей Александрович повиновался, склонил к ней лицо с равнодушным спокойствием. Она чмокнула его в щеку, отстранилась, все с тем же притворством ахнула: след от яркой помады алел на лице.
«Сотру! Нет, не буду! Вот так и ходи с моим поцелуем… Что ты молчишь? Скажи хоть словечко… Сердишься на меня?»
Соснин чуть вывернул меховую подкладку перчатки, изнанкой стер со щеки помаду.
«Пожалуйста, веди себя приличнее… Не озорничай. Держись скромнее, не забывайся…»
Она толкнула его в плечо.
«Все это я от тебя уже слышала! А кого мне стесняться, бояться? Уж не завел ли ты дроздиху в бору? Ух, тихоня, разоблачу!»
Она опять толкнула супруга так сильно в бок, что он едва не упал, провалился одной ногою в сугроб, начерпал снегу в ботинок.
«Оставь свои фокусы, Фрося, — попросил он как можно ласковее. — Ну что за охота портить мне и себе настроение в такой солнечный день? Ведь мы идем в гости…»
«Пьяная я…»
«Протрезвляйся… И больше сегодня не пей!»
Афродита Корнеевна была хмельна еще со вчерашнего дня. Она ходила к знакомым в гости, а Соснин идти отказался, потому что там всегда много пили, бестолково галдели. Ничего это, кроме опустошения души, не приносило.
Супруга вернулась еле живая в сопровождении кого-то в полночь… Сергей Александрович как-то привык к таким возвращениям жены, а точнее — просто устал за годы супружеской жизни, уже не надеясь что-либо изменить. Афродита Корнеевна спивалась, сам он только жил работой, растил, как умел, двоих сыновей, то брал их с собой на лето, то пристраивал к бабушке — своей матери. Возил он ребят и на Север, и в Ленинград, где кончал Академию художеств… Когда он вчера услышал разгульный голос жены, то притворился спящим… А утром собрался один в Петушки, но Афродита Корнеевна закатила истерику, и Соснин уступил.
«Я буду хорошая. Буду смирно сидеть за столом… А что ты мне купишь за это?»
Она заглядывала ему в лицо, а он уже нервничал. Но, перебив расстройство вздохом, дурашливо, в тон ей сказал:
«Поеду на Север — куплю тебе шапку норковую, и тогда ты сменишь это лохматое рыжее пугало, это воронье гнездо…»
«Оно мне идет!»
«Оно почему-то тебе нравится…»
«Если норку, тогда голубую!»
«Договорились, Фрося…»
Она капризно обижалась, когда он называл ее просто Фросей.
Колчан уже рвался с цепи, возвещая приход гостей. В окно показалась Туся и замерла, носом прильнув к стеклу.
«Удивлена! — подумал Сергей Александрович. — Дай бог, чтобы все обошлось».
Вскоре Туся стояла в белом проеме ворот и улыбалась растерянно. Легкая шубка, накинутая свободно на плечи, едва не сползла с нее, когда она широко всплеснула руками.
«Здравствуйте! Проходите… Вот радость-то неожиданная!»
Держала она себя застенчиво, просто, как велели ей чувства. Но Сергей Александрович заметил, что Туся именно «держится», а на душе, наверное, буря…
Соснин не ошибался. Внутри у Туси все возмущенно кричало:
«Зачем привезли вы сюда эту женщину? Как мне с ней говорить? И о чем? Без нее было лучше — светлее и радостнее.
Она и есть супруга его, жена человека, художника, о таланте которого пишут в газетах, журналах, говорят по радио и телевидению? — раздраженно думала Туся. — Господи! Толстая, рыхлая».
Туся впервые испытала незнакомое ей до сих пор чувство ревности, впервые она сравнивала себя с другой женщиной, и впервые в ней так остро, будто ожог, вспыхнуло эгоистическое желание быть в этом сравнении выше, умнее, значительней той, с кем она рядом себя поставила… Только на миг Туся испытала что-то похожее на испуг, на раскаяние (имеет ли она право так судить о взрослой, замужней женщине, родившей, как Туся знала, двоих детей).
