Бобров от слов этих вспыхнул: лицо покраснело, шея и руки. Но не звука не произнес. Про себя он решил: «Поймаю тебя, хвастун!»

…Так же вот плавно, погоже тек к закату июнь — нерестовый месяц. За два дня на базе флота втулку баллера выточили, Александр Константинович поставил ее. «Гарпун» теперь был на полном ходу, поворачивай его куда хочешь.

Излюбленным местом рыбалки Кутицына была Кашинская протока. Там Федор Сергеевич еще с осени замечал мелкие места с травкой-муравкой, где по весне так любят пастись осетровые. Там он и выставил хитро — мешком — рамчатые сети. Особенностью Кутицына было то, что опускал он снасти ночью, а рыбу вытаскивал поутру.

Однажды чуть свет Старший Ондатр направил «Гарпун» в Кашинскую протоку, издали всматриваясь в пространство через морской бинокль. Кутицын был у сетей не один — с сыном. Оба старательно выбирали рыбу, складывали в мешок.

«Гарпун» подошел к мелководью, насколько ему позволяла осадка. Браконьеры насторожились, но убегать не спешили. Вот загремит на катере лебедка, станут там спускать на воду мотолодку, тогда можно и поспешить.

Был тихий, ласковый час пробуждения. Летали стрижи в голубом небе, крачки падали в реку, заломив крылья, а тяжелые мартыны ходили кругами, высматривая, нет ли где полудохлой рыбешки. В такой ранний момент летнего утра далеко по реке слышен человеческий голос.

Бобров вышел из рубки и прокричал рулевому зычно:

— Вставай к штурвалу — поворачиваем отсюда! Нам тут нечего делать!

И «Гарпун» скрылся за Кашинским островом.

Отошли с километр. Александр Константинович спустил на воду мотолодку, снял с одной свечи «Вихря» провод. Мотор заработал натужно, с подвывом, как какой-нибудь малосильный трескун. А когда обогнули остров и вошли в протоку, подключили второй цилиндр.

Никто из Кутицыных и за шнур не успел дернуть. Сын Федора Сергеевича онемел, а отец бледный стал, за сердце схватился и упал ничком на дно лодки. Отдышался, поднялся и говорит:

— Пожалей меня, Александр Константинович, я сердечник. И вообще — твоя взяла.

— Сколько поймали — показывайте!

— Неполный мешок…

— И кострючков подбирали?

— Выкидывали. Только крупную стерлядь брали.

Кутицын мало-помалу пришел в себя, на лице его отразилась озлобленность. Он вытер с губ накипевшую пену, начал огрызливо:

— Не для тебя одного с Низкодубовым эта рыба растет и плодится! Скажешь — запасы подорваны? Слышал я эти песни! Травите чем ни попадя, а на мужике бедном отыгрываетесь!

Старший Ондатр прервал его:

— Ну, ты мужик, допустим, не бедный, а что запасы уменьшились — верно, и что травят рыбу с разных сторон — тоже правда. Потому и стоим на охране государственного богатства. А Низкодубов… Ему, может, и по рангу положено ценную рыбу есть, да много ли влезет в него, в одного-то?

Кутицын ощерился, начал опять частить словами, будто вылаивал их:

— Я Низкодубова знаю! Это еще тот пират по всем статьям! Он-то гребет и в карманы, и в пазуху, и в рот, и мимо, чтобы другим подручным его хватило!

— Я про это не ведаю, потому не могу ни согласиться с тобой, Федор Сергеевич, ни отрицать. Может, ты кое-что знаешь, может, лапти плетешь.

— А ты приглядись хорошенько к нему! Он золотыми шевронами прикрывается!

Бобров начал считать стерлядей, вытряхнув их из мешка. Отец и сын понуро молчали.

— Семью сотнями не покроете, — сказал капитан-инспектор, вытирая ветошью руки от слизи. — М-да! — Он задумался. — Все понимаем, все знаем, а делаем вопреки пониманию и знанию. Лет тридцать тому назад во всем Медвежьемысском районе на мотолодке ездил один киномеханик-передвижник, а остальные — на обласках. Много ли увезешь на долбленке и далеко ли уедешь? Зато теперь рыскают ай да ну! Три тысячи мотолодок в районе зарегистрировано! А если по всей Оби взять? По притокам ее? По Иртышу? И в сотню тыщ, небось, не уложишь! И каждый ездок урвать норовит…

— Прости ты нас, Константиныч! — сипло попросил Кутицын. — Понял, что зря бахвалился. Не суди, а лучше в дружину свою возьми — меня и сына! Смотреть, охранять вместе будем. Веришь ли!

— Верю. В дружину беру.

С годами Кутицын, верно, начал помогать ему в рыбоохране. Федор Сергеевич прекратил воровскую рыбалку, пресекал безобразников, о Боброве говорил с уважением, причмокивая губами и поднимая приплеванный большой палец правой руки. Дружба их крепла, но прервалась с неожиданной смертью Кутицына: сразил наповал мужика инфаркт…

9

Дождь-бусинец, начавшийся с ночи, зарядил надолго. Морось закрыла все небо, сеяла влагу с настойчивой надоедливостью.

Сырая погода Боброву нравилась, она охватывала душу и тело сладкой истомой, убаюкивала, настраивала на особый размеренный лад. Вспоминалось, как хорошо в дождик косить. Трава под литовкой сочная и податливая. Под шорох капель неплохо столярничать под навесом. Или сидеть с удочкой в плаще-брезентухе на бережку в добрый клев — выуживать окуней, язей подсекать и, проявив сноровку, вытягивать их, толстомясых да жирных. Нет, рад был Старший Ондатр, не проклинал дождь даже тогда, когда промокал до нитки.

Так он и шел — довольный, задумчивый. Тяжелое отодвинулось, отпустило на время душу.

На улице попадались ему все незнакомые лица. И как он обрадовался, когда увидел у продуктового магазина союзника своего по рыбоохранным делам Степана Матвеевича. Крупноносый, с задубелою кожей, с глубокими морщинами на лбу и щеках, этот человек с виду казался суровым. Взгляд его небольших карих глаз отпугивал. На самом деле он был добряк, и слыл по праву хорошим рассказчиком. Завидная честность и прямота жили в нем. Трудиться он смолоду на туковом заводе начал, потом был рыбаком и охотником, немало лет директорствовал в одном коопзверопромхозе, затем в другом — куда посылали. Теперь уже несколько лет в пенсионерах ходил, но все рыбачил еще для себя и на сдачу. В запретные зоны не лез никогда, в отведенных местах промышлял. Авторитет его в Медвежьем Мысу держался высокий.

— Как поживаешь, Степан Матвеевич? — спросил Бобров.

— Лучше всех и никто не завидует, Александр Константинович! На Миликурке дупло пустое.

— Я туда тоже заглядывал, — кивнул Бобров. — Так им со страху я сети и выложил!

— Думаю — Глушаков это сделал. Кто еще может так распоясаться, чтобы тебя запиской стращать? Он, он! Даю голову на отсечение…

— Накрыли с поличным «святую троицу». Докрякались! Что говорят об этом в селе?

— Разное. Кое-кто сомневается, мол, будет ли дан делу ход?

Старший Ондатр наблюдал, как Степан Матвеевич долго смаргивал, собирая морщины у глаз.

— Думаешь, выйдут сухими и чистыми?

— А то их некому защитить?! — Степан Матвеевич громко расхохотался. — Или мало икры, стерлядей они в область перевозили?! Вот погоди, от удара очухаются и в атаку пойдут. В обороне тебе быть придется.

Бобров повел плечами, как бы заранее стряхивая ненужный груз.

— Ты это оставь, Степан Матвеевич, — возразил он, переступая с ноги на ногу. — Они тут, конечно, в клубок сплелись. И кумовство повальное, порука. Но не те времена, чтобы правду кривдой можно было прикрыть.

Степан Матвеевич усмехнулся с горчинкой.

— Жить честно, по-совести не повелишь. Кривду словами клеймят, а от слов отвернуться легко, или глухим прикинуться. Ухо, ноздрю за это не рвут, железом каленым не прижигают… Схлопочут по выговору в лучшем случае, а через годик отмоются.

— Я в райком пойду, — сказал Бобров.

— А то ты там раньше не был!

— Тогда был другой секретарь.

— Сходи, сходи, Александр Константинович! Записку покажи, вспомни, как Глушаков на тебя с ружьем налетал.

— Откуда знаешь?

— Рассказывали…

Бобров отвернулся, задумался.

— Глушаков уже по инстанциям бегает, собирает, как говорится, в пожарном порядке бумаги на стройматериалы. Боится за свой особняк. Но люди-то знают, как, откуда и что бралось! В леспромхозе своя пилорама…