Спиной вперед, не оборачиваясь и не отрывая взгляда от ямы, Торн повторяет свои шаги обратно. Клинки на месте, она упирается в край оборвавшегося каменного коридора и, выдохнув, в одно мгновение оборачивается и залезает.

Скользко. Слишком скользко.

Всего ее роста еле хватает, чтобы раскинуть руки и застыть, хватаясь за края. Она почти висит сейчас, спиной к костяному залу мертвых крыс.

Спиной к черной яме.

Торн не любит поворачиваться спиной к таким местам.

«Думай, – она должна понять, что делать, – думай!»

Чем дольше ждет, тем больше ей не по себе. Нужно было тащить веревку сюда, а не у этого разваливающегося бортика ее оставлять.

Мысль оказывается верной. Здесь все сырое, старое, стыки между камнями ненадежные. Лезвие кинжала входит легко, как в масло.

Кинжалы она тоже будет долго мыть, когда вернется домой.

Она держится за один кинжал, перебрасывает себя вперед рывком, вонзает второй. Но тот, первый, ей не вынуть, не поскользнувшись, и она скалится, сжимает зубы от злости.

– Торн!

Голос Молли сейчас звучит громом. Чем-то неправильным, каким-то нарушением. Она смотрит на него панически распахнутыми голубыми глазами и одними губами говорит:

«Молчи».

Он весь в пыли, его фиолетовая коса растрепалась, и когда он видит выражение ее лица, ему страшно. Даже ему.

Он должен сбежать сейчас. Сбежать и никогда больше не говорить с ней ни о чем.

Но… он кивает. И протягивает ей руку, держась за угол покатого коридора.

Его руки теплые, как вечера у костра. Он хватает ее руку так, как всегда делал на их представлениях. Надежно. Привычно.

А потом рывком помогает ей вылезти.

Они выбираются из колодца молча, Торн не помнит про брошенную шапку и тащит его за собой прочь. Они бегут прочь из этого квартала так быстро, как порой она не убегала от тех, кто ловил ее на воровстве. Бегут долго – она не знает, сколько. Торн приходит в себя, только когда чувствует, как пахнет свежими вафлями из забегаловки рядом.

Тогда она вспоминает, что ее уши торчат из волос, что любой может узнать ее. Но мимо них идут люди, окидывают их обоих взглядом, и… им все равно.

А потом она замечает, что у некоторых из них тоже есть что прятать от других.

– Ну и ну, – Молли возвращает ее в реальность, простонав откуда-то снизу. Он запыхался и не может отдышаться, упирается в колени, согнутый напополам. – Мне там… не понравилось!

Торн там тоже не понравилось. Но она признаваться не собирается.

– А зачем ты туда полез, Молли?

– Шутишь? – он выпрямляется, встрепанный и пушистый. – Ты влезла в какую-то дрянь, разумеется, я полез за тобой!

Она только скептично поводит бровью. Молли закатывает глаза.

– Послушай, Торн-без-фамилии. Я полезу за тобой в любую мерзкую яму. Куда угодно. Партнеры так и делают – вытаскивают друг друга.

– Я бы сама справилась.

– Ты со всем можешь сама справиться. И я могу. Только это не обязательно. Ты можешь на меня положиться. Всегда.

Торн отводит взгляд на вывеску, будто ей жизненно важно узнать, откуда же так пахнет. Будто это важнее. Разумеется, нет; но у нее нет слов для Молли. Она не знает, как на это отвечать, потому что все, что у нее на уме сейчас – что он хочет за эти слова получить.

Она должна чувствовать вину, наверное.

– Вафли будешь?

Молли моргает непонимающе. А потом пожимает плечами.

Говорят, пепельная сталь принимает лишь тех, кто готов проливать ею и свою, и чужую кровь.

Может, это и миф, но одного никто не стал бы отрицать – клинки из пепельной стали физически неприятно держать в руках. Они непослушны, от них зудит и болит вся рука, вплоть до кости, тем самым нарастающим ощущением, к которому невозможно привыкнуть, потому что чем дольше терпишь, тем хуже становится.

Отличная хитрость для конкурсов на метание.

Второй клинок вошел чуть ближе к центру мишени, но достаточно далеко, чтобы дать зрителям ложную надежду. Торн могла бы добиться лучшего результата, но лучший им не был нужен, по той же самой причине, по которой она носила колпак и маску вместе со своим костюмом арлекина. Зрители должны верить в то, что перед ними кто-то столь же обычный, как и они, разве что самую малость творческий. Должны верить, что они и правда могут попытать удачу, испытать свои таланты, и даже выиграть что-то.

Прекрасный, желанный всеми обман.

Торн могла бы тренироваться перебарывать упрямую сталь. Вместо этого она тренировала лишь новые способы быть «недостаточной».

Будто бы ей не хватало этого в других сферах.

Она знает, что Вэйрик пришел поговорить, но не собирается обращать на него внимание. Она не хочет видеть его, не хочет слышать. Если ему и правда что-то нужно, придется открывать рот и заговаривать самому.

– Ээй… Торн.

Последний из ножей оказался в мишени, и она раздраженно встряхивает руками. Больно, тяжело, тянет-тащит кости из рук свинцовыми клещами. Это чувство определенно не помогает не раздражаться на Вэйрика сейчас.

Пользуясь паузой, он выскакивает перед ней. Заглядывает ей в лицо своими черными глазами, так просяще, с таким испуганным интересом. Он напоминает ей щеночка, который трясется, но все равно собирается что-то клянчить.

– Привет. Передай ножи, будь добр.

Она с мелочным мстительным удовольствием смотрит, как он касается пепельной стали и морщится, как она заставляет его вспомнить, из чего состоит его тело. Боль от пепельной стали словно расслаивает, заставляет ощущать все по отдельности и одновременно. Так же сильно раздражает, как внезапно осознать, что дышишь – понять, что твоему телу нужно это: втягивать воздух, выпускать его наружу. Как ощутить, что рот не просто есть, и что он не пустой, а в нем лежит самый настоящий язык, и он там мешает. Как вдруг заметить, что моргаешь каждый отведенный промежуток времени.

Торн раздражают эти ощущения ровно так же, как и других, но она всю жизнь училась контролировать свое тело, не показывать, не чувствовать. Какая-то упрямая сталь ее не победит.

– Ты хотел чего-то?

– Да, – Вэйрик испытывает заметное облегчение, когда передает Торн метательные ножи. Он даже содрогается немного. – Я спросить хотел. К тому нашему разговору.

Она молчит. Подкидывает один из ножей, проверяя баланс. Этот плохой, нужно будет отдать его Адану.

– Торн? – Вэйрик нервничает, отступает от нее на шаг, оказываясь ближе к мишени. Его нервируют блики на клинках. Будто бы он думает, что она может его зарезать, прямо здесь и сейчас.

Смешно.

Она поднимает взгляд своих бледно-голубых глаз на него, видит нервную позу, смазливое загорелое лицо в обрамлении черных локонов. Реликты назвали бы его интересным, наверное. Возможно, даже украли бы в свой темный лес, только вот от него не родилось бы полукровок.

– Вэй, чтобы получить ответ, надо сперва задать вопрос. Я знаю, что про меня много что говорят, но мысли я не читаю.

– Да. Да, прости, – он хмыкает. Одергивает куртку. – Торн… ты мне доверяешь?

Она поводит бровью. Настолько страшно, что даже спрашивать стал издалека. Замечательно.

– Я имею в виду… – он хмурится. – Мы же будем семьей, Торн. Если… когда я женюсь на Майли, мы будем семьей. А в семье же нужно доверять друг другу, да? Я имею в виду… мы же с тобой друзья!

Хороший поворот, думает Торн. Теперь они уже друзья.

– Друзья, – говорит она ни утвердительно, ни отрицательно. Просто повторяет за ним.

– Друзья! – говорит он, будто бы убеждает самого себя. – Мне важно твое… одобрение. И твое доверие! Понимаешь?

Она медленно кивает. А потом склоняет голову набок в дерганом птичьем жесте. Смотрит на него неотрывно.

Да, пожалуй, Вэйрика можно назвать красивым. В том смысле, в котором красивыми зовут прекрасные вещи, которые хочется украсть. Ей всегда казалась вызывающей такая красота. Она будто бы кричала: «Сломай меня».

– А ты доверяешь мне, Вэйрик?