Она сама не понимает, куда бежит, пока не оказывается напротив знакомой конструкции из забаррикадированных домов. Все еще может чувствовать вкус крови на разбитых губах, сладко-горький вкус сомнения, обманчивую осторожность. И вырывает это чувство с корнем, вскрывая дверь отмычкой за мгновение.

Внутри все старое, пыльное. Ее острое обоняние страдает здесь, ей кажется, что ее лицо накрыли подушкой, набитой мохнатой пылью. Она натягивает воротник на лицо, но тут же одергивает назад, а потом снимает и шапку. Здесь душно, слишком душно, чтобы перекрывать себе воздух, и нет других глаз. Она может выглядеть так, как ей угодно.

Столы, шкафы, старая мебель – пустые, покрытые пылью вещи, никому не нужные, брошенные. Все здесь какое-то желтое, гнусное, как на плохих картинах, которые она видела на портовом рынке. Так рисуют вечера на светлой земле, все в мерзком ржавом цвете. На темной стороне не бывает солнечного света, и ее это устраивает больше. Здесь неприятно. И ничего нет.

Она не интересуется домами и квартирами, у нее другая цель. Ей нужен двор.

Доски и половицы скрипят под ее весом, она оставляет в пыли узкие следы. Здесь нечем дышать, будто бы это место было полностью изолировано от мира вокруг, могила для десятков людей, хватающих свои последние вдохи. Ее не волнует прошлое этих домов, как бы они ни кричали о своем негостеприимстве. Этот город живой, он ненавидит всех. Если играть по его правилам, она не навлечет на себя беды.

Ей нужен тот проклятый двор с колодцем.

Все двери, ведущие наружу, заставлены шкафами и кроватями, завешаны цепями с огромными замками. Но мебель рассыхается от прикосновения, а цепи давно проржавели. Что бы здесь ни случилось когда-то, это было так давно, что должно быть уже забыто. И Торн не ощущает опасности.

Она всегда полагалась на свое чутье. То, что досталось ей от ее безымянного отца-чудовища, помогало ей выживать, предупреждало, оповещало. Если все внутри нее молчит сейчас, разве это не значит, что все опасное отсюда уже ушло?

Ей требуется время, чтобы найти окошко, которое можно снять. Оно маленькое и почти под потолком, но у Торн узкие плечи и тонкое телосложение, и она легко пролезает внутрь.

Только снова оказавшись снаружи, она вдыхает полной грудью. Лишь сейчас она понимает, насколько внутри нечем было дышать.

Она там, где и хотела оказаться; оглядывается, рассеянно убирая отмычки. Она добилась того, чего хотела, но тут… ничего нет. Ничего, кроме пустого двора и старого колодца.

Впрочем, чего и следовало ожидать.

Торн обходит двор, осматривается. Возвращается к колодцу, заглядывает внутрь.

Старый камень мокрый после дождя, держится некрепко. Камень выскальзывает из блока, Торн дергается вперед и едва успевает ухватиться за борт колодца с другой стороны. Она зависает над черной дырой, а ее кинжал выскальзывает из ножен и со звоном летит вниз, оббиваясь о стенки. Шлепается, кажется, в лужу.

С мгновение она не понимает, что происходит. А потом ругается, громко и отчаянно.

Она не может оставить этот кинжал. Это подарок Адана. Она не может. Нет.

Рывком оттолкнувшись, Торн встает на ноги. Панически думает, что ей делать. Ей нужно вниз, судя по звуку, воды там почти не осталось, и спускаться недалеко. Ей нужны веревка и что-то тяжелое.

Она шарится по домам, кажется, целую вечность, прежде чем находит что-то подходящее. Еще дольше тащит на улицу тяжелый шкаф и другие вещи, которые можно положить сверху для надежности.

Для акробата нет сложностей в том, чтобы спуститься вниз даже по отвесной стене, но она должна гарантировать себе, что сможет уйти.

Торн спрыгивает вниз. Грязная лужа шлепает, брызги оставляют пятна на ее сапогах. Она кривится, отчасти от запаха. Здесь висит такой густой дух сырости, плесени и гнили, что, кажется, его можно резать ножом.

Ассоциация возвращает ее к реальности. Она обшаривает взглядом землю под ногами, но видит только каменный тоннель. Кто-то выложил здесь все так, словно это рабочие катакомбы, пусть и много лет назад. Перед ней – коридор, ведущий в непроглядную черноту.

Большинству здесь нужен был бы свет, но Торн прекрасно видит в темноте; могла бы быть своим собственным огоньком, если бы только знала, как это контролировать. Она прекрасно видит даже в кромешной тьме, но не может найти свой кинжал. Внутри снова закипает злость; Торн всю жизнь страдает от слишком сильных эмоций, но в караване нельзя их выражать, чтобы не получить еще больше косых взглядов. Страх, недоверие, ожидание угрозы – чужие эмоции, ради которых она ограничивает свои. Но не здесь.

Торн ругается снова, пинает камень. Сжимает кулаки до крови, злясь только на себя. Почему ее угораздило сюда полезть? Зачем ей был нужен этот колодец?

Она тщательно водит носком сапога по земле, не пропуская ни участка. Здесь так тихо, что она слышит движение воды, шуршание подошвы по мокрому камню, свое собственное дыхание. Здесь так темно, что трудно всматриваться дальше собственных рук.

Чернота накрывает ее покрывалом, и это не уютная тьма темной земли.

Здесь ничего нет, говорит она себе. Уже давно ничего нет.

Чуть дальше коридор становится уже, сворачивает в сторону. Прямо перед ней – решетка, намертво вмурованная в стену, крепкая до сих пор. Опускаясь на корточки рядом с ней в поисках оружия, Торн видит поросшие мхом линии. Четыре короткие, совсем рядом, по ту сторону решетки. На стене у самого пола, уходят во тьму. Близко посаженные. За блоки камней что-то зацепилось, что-то мелкое, твердое, желтушно-беловатое и старое. Обломок ногтя.

Она снова переводит взгляд на мшистые линии. Помедлив, протягивает руку.

Ее пальцы идеально ложатся на мох.

На чьи-то отчаянные царапины.

Что-то шлепает по воде вдалеке, и Торн рывком поднимается, отскакивая от решетки. Внезапно она осознает, что слева от нее все это время был коридор дальше, вниз, в темноту. Коридор, к которому она несколько минут сидела спиной.

Ее пальцы сжимаются на рукояти второго кинжала. Она оборачивается рывком… и невольно пинает свой многострадальный потерянный клинок. Тот звякает и скатывается по мокрому тоннелю вниз.

– Дура, – говорит она себе – и тут же прикусывает язык. Ее голос здесь звучит неуместно. Ее голос живой.

Ничто не должно быть живым в этом месте, и она нарушает правила.

Но Торн не уйдет без своего кинжала.

Она осторожно ставит ногу на покатый пол. Он ощущается скользким, но какой акробат жалуется на равновесие?

Она слетает вниз в одно мгновение, но не ждет, что коридор оборвется так резко. Мгновение падения, она едва успевает сгруппироваться – и вот она с хрустом падает на пол.

Все здесь усеяно чем-то мелким, хрустит под ее весом так громко, что она хочет немедленно бежать, потому что этот звук привлекает внимание. Здесь, может, ничего уже не живет, но звуки все равно кажутся преступно лишними.

Торн замирает, восстанавливая мертвую тишину, и только спустя мгновение понимает, что сжимает свой второй кинжал так сильно, что умудрилась порезать себя. Мелочи; она всегда легко относилась к ранам и порезам. Она регенерирует быстрее других.

Теперь она сосредотачивает все свое внимание, чтобы найти первый кинжал до того, как начнет двигаться. Выцепляет его на краю какой-то ямы, примеряет расстояние и идет очень, очень осторожно. Минимум шума, минимум шагов.

Весь пол покрыт высохшими скелетами птиц и крыс. Умерли от голода, видимо, – с другой стороны, здесь же был выход наружу.

Торн не понимает, и ей это не нравится. Не нравится запах, не нравится место. Молли был прав, а она, как всегда, слишком поддалась эмоциям. Радует одно, ее полукровное наследие защищало ее от болезней. Она не подхватывала обычную заразу.

Но она все равно будет отмываться несколько часов, когда вернется.

Торн наклоняется за своим кинжалом осторожно, одним точным движением. Тот почти соскальзывает в яму в последний момент, но она вовремя хватает его за лезвие. Капелька ее крови стекает по рукояти и падает в темноту без единого звука.