***
– Я, Зенон Владленович, на роль трибуна, видно, не подхожу, – заключил я свой горестный рассказ. – И вообще все это не мое…
– Кто же тогда подходит, если ты не подходишь… Нет, тут другое, я чувствую. Тут их задело. Тут их задело… Ты эти свои похоронные настроения оставь, пожалуйста. Если б я не слышал, как ты докладываешься… «Не мое»… А что твое? Учителем в сельскую местность? Ну, хорошо, не в сельскую…
– Ты, Федор, – подхватил Потрошков, главный помощник Зеленого, – теперь битый, а за одного битого, сам знаешь…
Мы вышли с Потрошковым на воздух.
– Через годик-полтора мне на этом материале защищаться, – продолжил Потрошков, – так что давай-ка мы с тобой присядем, и ты подробно изложишь, как все прошло, какие вопросы задавали и все такое…
Я изложил.
– Значит, полная тишина и ни одного вопроса?.. Да, материал еще тот… Ты понимаешь, что это мой материал?
– А чей же еще? – быстро ответил я, успокаивая.
– Нет, ты не понял, ты здесь вообще ни при чем. Это материал мой, а не Владленовича.
– Так он же уже давно защищенный, – удивился я.
– Ты производишь приятное впечатление, – сказал Потрошков. – На людей. Материал такой, что надо сразу определяться, где чье. В науке главное – приоритет. Всё рано или поздно откроют, важно – кто именно. Да, Владленович доцент, мой руководитель… Но почему так должно быть всегда? Ну, сам подумай…
Странный этот разговор, в общем-то ни о чем, по крайней мере, впрямую меня не касавшийся, оставил у меня двойственное впечатление. С одной стороны, льстило внимание ко мне еще одного препода, с другой – я достаточно ясно осознал беспокоящий Потрошкова момент, сводившийся к тому, кто же с этим полученным материалом будет править окончательный бал в своей докторской. Приоритет Зеленого во всем этом деле, прежде всего в идейном и организаторском плане, был для меня бесспорен, но я также осознавал и определенную правоту Потрошкова, более кого бы то ни было причастного к реализации всех этих идей, к доведению изобретений до ума, к их испытанию и внедрению в тренировочный процесс…
Поразмышляв над ситуацией, я решил ни во что не вмешиваться, всех слушать, со всеми соглашаться и думать, главным образом, о само́м деле, о доходившем на плите пироге, а не о его назревавшей дележке. Тайно льстило понимание того, что, пожелай я – заварилась бы каша. Но вызывавшая у меня самоуважение моя позиция невмешательства была прочна.
Последнюю институтскую осень я проводил с Василисою в городских парках, последнюю зиму – с Зеленым и Потрошковым в манеже.
– Папа хочет, чтобы ты остался на кафедре, – сказала Василиса во время одной из наших зимних прогулок. – Он хорошо о тебе отзывается.
Не без мазохистского удовольствия вслушиваясь в это посасывание у себя под ложечкой, я отозвался так, словно давно уже знал, кто ее отец:
– Я тоже о нем наилучшего мнения. Я понимаю, тебе с ним нелегко, эти его…
Я запнулся, не находя слов, придумывая, как бы помягче обрисовать занудство Зеленого, его пессимизм, придирчивость и повальное недоверие к окружающим (отсюда я потом перешел бы к гораздо большему, к тому, рядом с чем все это неважно)…
– Мне с ним легко, с чего ты взял, – перебила Василиса. – Он говорит, что ты его понимаешь и что ему ты нужен больше, чем Зенону…
– Скажи, – поддержал я разговор, не давая ходу своему повторному изумлению, – скажи… а ваши разные фамилии – это…
– У меня двойная фамилия, – вновь перебила она.
– М-м… – протянул я, как будто что-нибудь понял…
«Значит, у наших детей будет тройная?..» – мелькнуло у меня в голове… Это первое наше объятие в южном кафе, ощущение ее невероятной тонкости под руками, вызывавшее приливы энтузиазма небесной природы, длилось, не прерываясь, затягивало все глубже, туда, где уже стояло все ее тепло, все… и весь рельеф, тоже… Погружаясь, я уже не мог выйти оттуда с головой, целиком… я полагал, что понимаю наркоманов… Вот тебе и «говорить друг другу правду». Правда – то, что сказано, или – всё?
Почему-то сегодня не хотелось домой. Я пошел к Славке, школьному другу, в последнее время зацикленному на магнитофонах (со слов Славки, дядька его был спецом по прослушке в соответствующем ведомстве). Утолив на кухне молодой вечный голод голубцами, оставленными Славке ушедшей на дежурство матерью, мы врубили «Битлов». Первые ходившие по городу невнятные записи с исчезавшим порой и выныривавшим, как из проруби, звуком… Славка, краснея, делая вид, что подстраивает, начинал мучить гитару. Я, снисходительный к его псевдо-игре, вооружившись кастрюлями, вел ритм. Парой помойных котов мы орали, пока в стену не начинали групать… Остывая, мы вспоминали школу, обсуждали жизнь. В Славкином институте не было военной кафедры, армия уже светила ему прямо в глаза, и он всерьез подумывал о том, чтобы выпить селитры: гастрит пугал меньше. Я отговаривал. С моим будущим все было в порядке, и Славка честно и прямо мне завидовал…
– Федор, выйдем, – сказал Зеленый, – есть разговор.
Накинув пальто, я поплелся за ним во двор. Все его разговоры давно были известны: очередные козни, людская неблагодарность, пора все бросать к чертовой матери.
– Я устал, – гундел Зеленый, расхаживая передо мной по снегу в плаще, зеленых штанах, кроссовках и с цыгаркой в руке, – я уже не знаю, что делать.
– Да плюньте вы, Зенон Владленович, на всё, – озвучил я свою партию. – От всего этого только гипертония, гастрит и сахарный диабет, толку ведь все равно никакого.
– Нет, ну так прокатить меня с аспирантом! Третий год обещают. Прихожу, смотрю прямо в глаза: это же ваши были слова! Ну, и что?.. В общем, Федор, хватит. Я здесь половину своего здоровья оставил, не хватало еще, чтобы и ты тоже. Я тебя в этот гадюшник не пущу. Как ты смотришь на то, чтобы…
Похоже, над моим будущим начинало капать. Предстояло на общих основаниях ломиться в Университетскую аспирантуру. С экзаменом по специальности человек Зеленого поможет, а остальное зависит уже целиком от меня.
– А в нашу никак? – спросил я. – В нашу аспирантуру?.. И на кафедре остаться тоже?..
Зеленый затянулся поглубже, выдержал паузу.
– Против меня, Федор, здесь чуть ли не заговор зреет. Не хочу, чтобы ты был втянут во все это. Ты меня понимаешь?
Я понимал Зеленого. Понимал Потрошкова. И себя тоже. Понимал. Этот свой холодок под лопаткой от мысли, что пролечу со всеми кафедрами и аспирантурами. Уже почти пролетел. Специальность, на какую следовало ломиться, – один из современных разделов физики, а я синхрофазотрон с ядерным реактором путаю.
Наутро я стоял на том же месте во дворе, но уже с Потрошковым.
– Мне здесь нужны свои люди, – рассматривая голые ветки деревьев, говорил мой будущий тесть, – так что, Федор, подумай. Я понимаю: ты с физикой «на ты», читал твой обзор… Но, может, не стоит принимать скоропалительных решений?
– Если я не поступлю… – прочистив горло, начал я, – тогда…
– Ты поступишь, – перебил он меня на полуслове. – А впрочем, как знаешь… Я не настаиваю. Переходить дорогу будущим нобелевским лауреатам, – он криво усмехнулся, – в мои планы не входит…
– Ты тоже считаешь, – вечером того же дня спросил я у Василисы, – что я должен остаться?
– Смотря где… – пропела она, уже млея у меня в руках… Очнулась: – Я считаю, каждый сам должен решать. Где ему быть, с кем. Имеющий глаза да видит, имеющий уши да слышит, как говорит мой отец.
– А что он еще говорит? Например, обо мне? О том, как мне быть?
– Я уже сказала. Не мое дело. Вот если я тебя с кем увижу, с какой-нибудь… Или узнаю… Тогда – мое…
– И что ты предпримешь?
– Значит, ты уже допускаешь?.. Допускаешь, да?
– Допускаю… – прислушиваясь, начинал я себя терять в этом случайно возникшем на нашем пути весеннем подъезде… – Допускаю… А ты?..
– Пусти…
– Правда?.. Пустить?
– Нет. Да. Но ты же знаешь…
Потрошков оказался пророком: я поступил. Хотя долго не мог в это поверить. И решила все не специальность, а английский, с которым у университетских почему-то были проблемы. Человек Зеленого сосватал меня боссу лазерщиков. Оказавшись в группе, возившейся с голографией, через полгода я поймал себя на том, насколько быстро и как далеко унесло меня от моего ВУЗа, от нытья Зеленого, от надуманных проблем и тайных разборок. Конечно. Конечно: я был ему благодарен. То, что сейчас происходило со мной, все эти положительные изменения в моем сознании, погружение в настоящие умственные глубины, туда, ко взгляду на мир «через» интерференцию, когерентность – во всем этом было и его участие в моей судьбе, его благородство. Я не допускал мысли о том, что, не будучи во мне уверенным, он избавился от меня. Я считал: когда он говорит, что двинул меня куда повыше, полагая, что мой уровень – там, а не здесь, он говорит правду.
