Уитмен Бертон был его полной противоположностью. Очевидно названный в честь величайшего американского поэта, он оправдал свое имя и стал законченным гуманитарием. Невысокого роста с узкой грудной клеткой и почти детским личиком, по которому сложно было определить его настоящий возраст (в диапазоне от восемнадцати до тридцати пяти). Я так и видел, как он смело выстукивает на своей машинке речи для Гаррисона, где повторяются такие слова как «доколе» и «мы требуем».

Найдя дайнер с телефонной кабинкой, я позвонил Маркусу Ван Ренну в его университетскую квартиру, чтобы пригласить на ленч. Как и предполагал, Маркус никуда не уехал на каникулы, а сидел дома, корпя над своими «малыми елизаветинцами» или другими мертвыми поэтами. Он с радостью принял мое приглашение, сообщив, что будет свободен в половине второго.

У меня еще оставалось время, чтобы доехать до последнего жилища Рэйми на Лорел-стрит в южной части Лос-Анджееса, в Хантингтон-парке, традиционно считавшегося черным районом.

Зайдя в полутемный подъезд старого четырехэтажного здания со скрипучими полами и облупившимися стенами, я разыскал квартиру домовладелицы. На стук вышла полная негритянка с глазами навыкате, одетая в замызганное домашнее платье.

– Миссис Браунсвик?

– Ну я. Чего надо? Желаете снять комнату?

Я опешил. Изначально я боялся, что домовладелица примет меня за очередного полицейского и захлопнет дверь перед моим носом, а затем позвонит адвокату, раз в суде сейчас рассматривается против нее дело о мошенничестве. Но я и подумать не мог, что настолько поистрепался внешне, что в глазах этой опытной леди сойду не за копа, а за потенциального жильца ее ночлежки.

А чего ты хотел, спросил меня внутренний голосок. Сто лет не покупал себе новых костюмов, стрижешься раз в месяц за доллар пятьдесят девять центов, а твоя настоящая квартира не слишком отличается от здешних апартаментов, разве что состоянием здания и чуть более приличным районом.

– Нет. Меня зовут Дуглас Стин, я частный детектив. Работаю по поручению родственников Абрахама Рэйми.

– И что? – подбоченилась миссис Браунсвик. – Я все сказала легавым. Уж они попили моей крови. Чего эти родственнички хотят от меня, денег? Так я сказала: эти чеки едва покрыли плату за комнату, когда Эйб съехал. Он не предупредил об отъезде, а я держала его комнату, понимаете, мистер. Должна же я была компенсировать ущерб. Я так и сказала легавым, слышите.

Я понимал едва ли половину того, что она говорит, не только из-за резкого негритянского выговора, но еще потому, что у миссис Браунсвик отсутствовала половина верхних зубов.

– А вещи Рэйми? Родственники интересуются их судьбой.

– Да какие там вещи! Одно барахло. Старый костюм, стоптанные ботинки. Какие-то письма, бумажки. Я все запихнула в его чемодан и снесла в кладовую. Но не мог же этот чемодан там стоять вечно, а? Слышите меня? Как это будет выглядеть, если я буду складывать все вонючие чемоданы от жильцов, которые сбегают, не заплатив. Хотите, я покажу вам эту кладовку, мистер? Там развернуться негде, когда мне нужно что-то достать, то приходится выходить задом, слышите меня?

– Значит, вы просто выкинули чемодан Рэйми на помойку?

– И что? Он полгода за ним не приходил, а я сейчас вам покажу мою кладовку, мистер.

– Не надо. Я понял, что вам приходится выходить из нее задом. Скажите, а скрипка Рэйми тоже была в этом чемодане?

– Скрипка?! Не знаю ни о какой скрипке, мистер. Нет, знаю, что у Эйба была скрипка, он даже пробовал вначале на ней пиликать в своей комнате, но я твердо сказала, что у меня приличное заведение и этих кошачьих концертов тут не надо. У меня все твердо, мистер – ни женщин, ни орущих детей, ни пьяных песен. Если кто-то устроит шум или драку, сразу вылетает. Я так на суде и скажу, подумать только – они решили выставить меня мошенницей. Это была плата за комнату, так им и передайте!

– Значит, у Эйба была скрипка, но вы не знаете, куда она делась? – терпеливо спросил я. – И вы не выбрасывали ее и не продавали?

– Продавать! Я?! Вы меня обвиняете в том, что я продала чужую скрипку?! Каков наглец. И родственнички эти хороши. Полгода об Эйбе не вспоминали, а теперь нате, требуют с меня его имущество. Да я в любом суде поклянусь, вот те крест, чтобы меня черти разорвали, а покойная мать пришла за мной из могилы, если Эдна Браунсвик хоть раз продала чужую вещь! Не знаю, куда Эйб дел эту чертовую скрипку. Может, отнес туда, где ему разрешали пиликать, например, к этой богатой белой леди, которая сюда приходила.

– Рэйми навещала белая леди?

– А я что говорю или у вас вата в ушах, мистер? Почти год назад приезжала в начале прошлого лета, вся такая из себя королева. Я ей – тут вообще-то женщины не шастают в комнату к мужчине, какая бы ты фифа из себя не была, а она мне – у меня личное дело к мистеру Рэйми, вас, мол, это не касается. Видно, такая привыкла командовать, небось дом у нее полон черных слуг. Только вот я не из этаких, меня на испуг не возьмешь, рабство давно отменили, милочка. Я ей тогда сказала, эй ты…

– Так эта леди прошла в комнату к Рэйми?

– Да, – мрачно ответила миссис Браунсвик.

– Она не представилась?

– Ой, боже мой, эта фифа наверное полдня в себя не могла прийти от того, что вообще со мной заговорила. Я ей – …

– А вы не знаете, о чем они разговаривали с Рэйми?

– Эй, мистер, да за кого вы меня принимаете? Чтобы Эдна Браунсвик подслушивала под дверью, да пусть мой покойный муж Херб провалится с небес прямо в ад. Наверное, дамочка ему работу предлагала, потому что Эйб потом со мной расплатился за комнату сразу за три месяца вперед. И что такая фифа нашла в нашем Эйбе? Он же жить не мог без бутылки, а таким страшным был, что детишки плакать начинали, увидев его на улице. Может, она одна из тех сердобольных добрячек, которые верят, что творят богоугодное дело, помогая убогим. Лучше бы мне помогла, кручусь тут, как подстреленный енот, мистер, с этими проходимцами, которые только и мечтают сбежать, не заплатив, да еще прихватить мое добро. Если бы мой покойный муж Херб…

– Вы можете описать эту леди, миссис Браунсвик?

– А чего ее описывать, бледная, что твоя моль, кожа да кости. Смотрит на тебя, что ушатом ледяной воды окатывает. Видно, что старуха, но прыткая, что блоха. Как отодвинет меня, да поскачет по лестнице, куда мне за ней. А что сказать, я-то всю жизнь на коленях провела, мистер, ноги уже не те, драила, мыла, а теперь эти утверждают, что я кого-то обокрала. Да вот вам крест, чтобы хоть кто-то в жизни сказал, что Эдна Браунсвик…

– Я вам верю, миссис Браунсвик. Но вы знаете, полиция очень дотошна. И вы уверены, что, если офицеры проверят окрестные ломбарды и лавки, то нигде не всплывет квитанция о скрипке на ваше имя? Или на другое имущество покойного мистера Рэйми?

– Да чтоб вам провалиться со своей скрипкой, мистер! Не продавала я ее, слышите? Наверняка Эйб сам продал, ничего у него в руках не держалось. Эй, погодите, мистер. Не надо говорить полиции. Ну, давайте скажем, что я не совсем выкинула чемодан, а отдала его Джерри Данбару. Это все равно, что выкинуть.

– Джерри Данбар?

– Это местный старьевщик, скупает все по дешевке. Чемодан взял у меня всего за три бакса, хотя я просила двадцать. Там костюм вовсе неплохой был, хоть и ношеный. Но это все в счет уплаты за комнату, мышкины слезы, мистер, вот что я говорю. Если эти родственнички хотят костюм Эйба, пусть идут к Джерри, хотя тот уже все продал, я точно говорю. Он ушлый черномазый, не то, что я, практически за бесценок тут горбачусь на этих бездельников, мистер, слышите меня.

Я искренне надеялся, что адвокат миссис Браунсвик не даст ей нести всю эту околесицу перед судьей. Даже сквозь ее невообразимое бормотание было понятно, что Рэйми в начале прошлого лета заплатил хозяйке за комнату за три месяца вперед, а едва он исчез спустя пару недель в июне, как она тут же собрала его вещи, чтобы продать старьевщику, а потом несколько месяцев присваивала его пенсию.