И здесь Ефросинья Никитьевна противоречит сама себе. Утверждает, что в К. колдунов нет, по крайней мере она про них ничего не знает (Соб.: А колдуны-то есть здесь, в К.? — Не знаю я! Это я не знаю. Про это я…), и вместе с тем рассказывает, как некая колдунья постоянно ходила к ней домой:
Сюда ходила все время ко мне. Мякатся, мякатся в окошки, маякатся. Я закроюсь, она мякат, мякат: «Чё, пусти, чё, пусти, открой, открой, открой», — мякат мене. А чё, чё надо ходить?! Мене вот раз только не открой двери — я никоды не пойду, если я ничё, чё мене, чё делать-то, ходить-то? К человеку-ту? Дак вот надо ей, бес копат, ей надо уже идти.
Соб.: Она сама собой ходила или как?
Одна приходила!
Соб.: Или превращалась в животных каких-то?
Ничё не превращалась, а вот придет така же, какая есть она, придет и…
Более того, колдунов, по ее мнению, сейчас очень много:
Топеря такое безбожье, топеря на каждом шагу можно встретить их <…> Матушка ты ненаглядная, топеря вовсе в Бога тут не верую-ю-ют ужо! Вот оно и только к бисям, к бисям все переходят.
Все же здравый смысл в оценке окружающих Ефросинья Никитьевна сохраняет. Так, когда ее подозрения насчет одной из старушек не подтвердили другие члены собора, она признала, что могла ошибиться:
Я говорила этим, говорила: «Это их работа». Дак оне, может, мене не повирили, можот чё, можот боятся! Ее побоелися. Вот ведь как.
Соб.: Она тоже ходила молиться?
Молится она. Счас до сих пор молится. Анна Еремеевна говорит: «Я вовсе не слыхала про ее». Я прощалася, начал там клала, там я приобщена <…> Вот потом я и стала прошшатся, дак она говорит: «Мы-де вовсе про ее это не слыхали». — «А может, — говорю, — и неправда. Все равно я прощаюсь, — говорю, — за это. Может, я думаю неправду. Пусть Бог меня простит».
К старости Ефросинья Никитьевна оставила попытки избавиться от порчи:
Дак я ведь это, знаешь, эту порчу, я уже ее везде-везде перебыла, счас я уже никуды не… на Бога положилась ужо.
Впрочем, мечты об этом ее не оставляют:
А счас уж я — нет! Я теперь никуды, никуды не поеду, вот была бы я моложе, молодая, не на пенсии — я бы поехала в Москву-ту, где этот, «Исцели верой»-то, газета-та[426]. Я в этот монастырь бы поехала. Только туды бы поехала, больше никуда. К Георгию этому, главному-ту, который вот «Исцели верой»-то, «Исцелись верой».
Соб.: Так он же, монастырь-то, не старообрядческий?
Вот. Мене чё он — старообрядец, мене лишь бы мне эту порчу у меня убрать! Я бы молодая была, я счас молодым всё советую — йидьте только к ним.
Часа через два, несколько подустав от этой неисчерпаемой темы, Ефросинья Никитьевна выпроводила меня на улицу:
Ой, ладно, шагайте, говорили мы с тобой, но мне надо уборку… Давайте, идите, с Богом.
Через полгода я снова оказалась в К. Дело было в марте, в начале Великого поста. Все еще стояла зима, крепкий уральский морозец пощипывал щеки, мело так, что в трех метрах ничего не было видно. Подходя к избе Ефросиньи Никитьевны, я неожиданно столкнулась с ней самой — с большой сумкой наперевес она двигалась в сторону школы: собралась на учительской машине в соседнее село С. на недельку — читать исправу (исповедь) в тамошнем соборе (хотя в своем соборе уже положила нача´л на пост, но говорят, надо у трех духовниц прощаться) и заодно повидать многочисленных знакомых. В сумке везла кое-какие вещи — подать на милостыню, в том числе шерстяные нитки на шобур — подал кто-то из мирских, здесь такое старухи не принимают, а ей самой не отмолить, значит, надо раздать. Я решила ее проводить. Уже возле школы, где надо было идти гуськом по протоптанной среди сугробов тропочке, Ефросинья Никитьевна стала настойчиво предлагать мне идти первой — явно не хотела, чтобы я шла по ее следам. Подумав, что, видимо, она, как обычно, подозревает еретиков, я распрощалась и отправилась в другую сторону.
На следующий день я уезжала в Москву и на автостанции вдруг увидела Ефросинью Никитьевну, выходящую из пришедшего из С. автобуса. Видимо, не получилось погостить недельку, опять позвала дорога:
Шибко ведь она, жисть, такая, матушки, ой-й-й, ты что!
Во враждебном окружении
[427]Нина Игнатьевна — невысокая, худощавая и еще не старая на вид женщина. Одета и причесана по-городскому, хотя всю жизнь прожила в деревне под Калугой. Работала бухгалтером, десять лет была секретарем партийной организации. Сейчас живет одна (дети переехали в город), поэтому немного подозрительна и при первой встрече разговаривала с нами (автором и двумя студентками) из-за забора. Была суббота русальной недели, канун Троицы, что определило зачин беседы. Ниже приводится фрагмент интервью.
Соб.: А про русалок нам расскажите.
Ой, не знаю. Я знаю то, что мы завтра вяночки поставим, слышала от бабок ведь. Ой, это следующее за´говино будет, воскре… суббота, эти вянки убирают, не то русалки будут, как говорится, это, качаться. Про русалок я ничего не знаю. Это вон у колдуняк спросите, может, они про них знают.
Соб.: Здесь есть колдуньи?
У нас-то? У-у, полно! Полдеревни.
Соб.: Да?
Конечно! Вот рядом живеть. Из Москвы приехала, гадюка, она всех их понаучила. Желтый дом, счас уехала с мужуком за пенсией. Замучила! Прямо замучила. Какую-то гадюку привезла и на руке держит прямо. Я иду с загона — чтой-то держит. Как глянула, у меня аж волоса поднялися. Полетела без оглядки.
Соб.: Змею?
Ага. Или там эту, я их боюсь до смерти. Замучила, змеюка, прямо не могу. Только… да она любую болезнь она несет. А мне щитовидку вырезали и от щитовидки по паре таблетки пью вечером.
Соб.: А чего она делала-то?
Кто? Она-то?
Соб.: Как она научила-то?
А я не знаю, как она их научила. Она и лягушкой делается, и мышом делается, и крысами, и кошками. Вот. Как придет и мяукает под окном. Покоя не дает. Вот какая.
Соб.: Откуда же вы знаете, что это она?
Она! А у нас не было раньше. А как она появилася, так и научила. Как-то руку присаживает, рука начнет сразу чесаться, потом — о-о-о! Я еще знаю вот где, почему ее узнала, расскажу. Она приехала к нам лет десять, я не знала, что она колдуняка. Подружилась с ней, доверилась, к ней как к матери к родной. Так, это родная мать: «Нинуля придет, Нинуля придет! На´ собаке поесть!» У меня была ученая собака, сын привез. Ой, забылась, как звать ее. Она: «На´ поесть». У меня своя еда! Ну, она ее отравила. А чё она отравила? Вон это, дрова у меня воровала, топиться ей нечем было. Ну, и… «Нинуля, Нинуля придеть». Нинуля пришла, и после этого вздулись вот такие руки, как футбольные перчатки [т. е. навела порчу, от которой руки распухают и покрываются болячками] Пойду к своим бабкам отговаривать. А бабки и говорить: «Мы не можем вылечить». Ладно, пошла укол — за 8 кило´метров, за речку туда, меня научили. Там бабка и говорит: «Я сейчас вылечу». Взяла кружку, я не одна <видела>, я не брешу, вот пред Богом говорю. (Крестится.) И глядить у кружку: «Тебе исделала задушевная твоя подруга, я не знаю, как ее зовуть, вот и… Ты с ней дружишь, а с другой ты ругаешься». Другая там — тоже желтый дом. «Сопливый нос» мы ее дразним. А я не знала, что… Она говорить: «Ты сейчас при<дешь>, на тебе водички, из дома не давай три дня ничего». Я прихожу… И говорить: «Ты токо придешь, за замок возьмешься, и они к тебе прибягуть. Ничего не давай». Я пришла <…>, открыла замок… не открыла еще. Вот она бегить счас же! «Нинуль, давай вылью собаке!» У меня чуть язык не отнялся. Я ей все давала: «На´ яичко, — звала, — на´ мясо», что-нибудь… держала поросят. А вон оттуда бегить другая. Ить, сопля! Вот еще почему я узнала, что она колдунья. Я ей ничего не дала. Она пошла в этот дом (показывает на дом напротив), там сидел хозяин этого дома. Приходит ко мне их парень и говорит: «Теть Нин, дай мне кружечку». Шо-то надо из дома отдать, она послала их. Говорю: «Уберись! Вон твой дом, у тебя что, кружек нету?» Не дала. Потом другой парень, там был: «Теть Нин, дай 10 рублей». — «Я те счас возьму коловяку и как вам, — я говорю, — этим колом по голове шлепну! Что вы привязались ко мне?» Я не дала. И эта колдуняка, она неделю лежала, чуть не издохла. К бабкам идти… в М… да она ее <чуть> не уморила, эта бабка! И вот с этих пор я от ней откололась. У нее подруги были колдуняки, они пьянь, пропутные и… колдують. <…>
Соб.: Вот вы говорите, она их научила, а сама уехала?
Нет, она на лето приезжает. Она татарка по специальности. Она на лето приезжает. Да я ее, да мы с ней, да сразу это… неудобно, не по себе стало… А посмотрели бы, какая морда у меня была — вот такая синяя вся и розовая. И по морде с куриное яйцо, с желток — шишки. Тьфу! Не дай Бог! Во присадила. Ну, а эта моя бабка умерла. Я с тех пор не общаюсь с ней, ни на дух. Вот поэтому и знаю, что колдунья она. Вот так. И вот как выйду… что делает на моем на загоне: уже два раза поливала (картофель от колорадских жуков. — О. X.), два пакета брала по пятьдесят рублей, на сто рублей раз, потом, и щас на сто рублей. Полила — сплошные жуки, а на ихних рядом ни одного нету, у этих колдуняк. Вот как они делают? Сидять, спять, пьють, а я руки все побила. Вот как? И дальше ничего. Я с ними не разговариваю.
