– Так это Каспаров* вам прислал? Да?
– Лично Гарик*! – с готовностью подтвердил лживый шахматист Шмудяков.
– Ну, давайте почитаем, что ли, – голосом, не предвещающим ничего хорошего, предложил Каратаев.
Вытащил из конверта листок бумаги с неровно оборванным краем, с жировыми пятнами и следами куриного помёта. На листке неаккуратным почерком было написано: «Здрастуйте, дарагой таварищ Шмудикоф я очинь был рат прачитать тваё письтмо откуда я взял многа интереснава асобина для будусчий фстречи с Карпавым и ево бандай который у мене уже вот где в пичёнках сидят и ноги свесили дарагой таварисч Шмудикоф если ба не ты и ни твая помащь в падгатовки к мачам ябы ни знал чиво мне с етим Карпавым и делать а с тваей помасчью таварищ Шмудяков я их перемагну и выграю и тада ужо мы с табой встретимся и выпим тваво самогону за вашу и нашу пабеду…»
Репортер Каратаев оторвался от столь увлекательного текста и спросил печально:
– От Каспарова*, говорите, письмо?
– От Каспарова*! – подтвердил шахматист Шмудяков с видом человека, которому отступать уже всё равно некуда, и хоть ты режь его на куски, а всё-таки письмо это от Гарика Каспарова* и ни от кого другого.
– Саша! – с тихой яростью в голосе сказал Каратаев своему оператору. – Давай-ка сюда камеру! Ох, мы сейчас сюжетец снимем!
Пока оператор нёс камеру, Миша Каратаев допрашивал лжешахматиста, уже особо с ним не церемонясь.
– А вы с Волобуевым, случайно, не знакомы? – спрашивал он.
– Это с каким таким Волобуевым? С гроссмейстером? – валял ваньку Шмудяков, жутко похожий на того самого Волобуева.
– Ага, – благосклонно кивал стремительно укрепляющийся в собственных подозрениях Миша. – Он вроде как гроссмейстер, но всё же комбайнёр.
– Это как? – старательно изображал непонимание Шмудяков.
– А вот так! – в тон ему отвечал всё более озлобляющийся Миша.
Оператор уже установил свою камеру. Шмудякова сначала сняли просто на фоне его дома. Потом снова на фоне дома, но уже с пачкой писем в руках. Потом обозлённый Миша заставил Шмудякова перед камерой читать одно из каспаровских* якобы писем. Потом снимали те письма крупным планом, Миша Каратаев особенно настаивал на том, чтобы отчётливо были видны уличающие бедного Шмудякова почтовые штемпели. Затем прошли в дом и снимали уже там. Шмудяков за шахматной доской. Шмудяков читает шахматный справочник. Шмудяков расставляет фигуры. Шмудяков собирает фигуры.
_____________________________________________________________________
*Гарри Каспаров признан иноагентом на территории РФ, также Гарри Каспаров включён в
Перечень организаций и физических лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму
Коварный Миша Каратаев уже знал, как он закончит эту съёмку. Только ждал наступления подходящего момента. И дождался. Когда казалось, что всё уже позади и всё отснято, но камера ещё была включена, Миша, который понимал, что его дурачат и что этот чёртов Шмудяков, конечно же, никакой к едрёной фене не Шмудяков, потому что не бывает на белом свете людей со столь нелепыми фамилиями, так вот всё понимающий Миша голосом тихим и на первый взгляд даже доброжелательным вдруг сказал:
– А на паспорт ваш можно взглянуть, товарищ Шмудяков?
– Паспорт? – дрогнул шахматист-комбайнёр.
– Паспорт! – мстительно подтвердил Миша.
– А зачем?
– А затем! – возликовал в душе радующийся собственной прозорливости Миша.
Он просто хотел снять крупным планом паспорт этого негодяя. Который его, Мишу, вздумал морочить. Снять те страницы, где вклеена фотография владельца паспорта и вписана его фамилия. Не Шмудяков там написано. Что-то другое. Волобуев, к примеру. Но никак не Шмудяков.
Был принесён паспорт. Миша встал перед объективом камеры, раскрыл паспорт…
Его проблема была в том, что он даже не подозревал о нашей причастности ко всем этим событиям. Он и подумать не мог о том, что подготовка была очень тщательной. Потому-то столь сильным оказалось пережитое им потрясение.
– Ша, – сказал в камеру Миша. – Шу … Шму …
– Миша! – позвал его не на шутку перепугавшийся оператор.
– Шму, – отозвался бедный Миша.
Он не привык проигрывать. А тут вот случилось.
– Самогону! – распорядился многоопытный Иванов, перевидавший на своем веку множество самых разных гостей. – Быстро!
Шмудяков, на самом деле оказавшийся Шмудяковым, сбегал в другую комнату и принёс оттуда бутыль мутного самогона. Мише налили полный стакан. Он выпил и сильно закашлялся. Его вывели из дома и усадили в машину.
– Ну что, возвращаемся в райцентр? – спросил у него Иванов, участливо заглядывая в глаза.
– Не-е-ет! – замотал головой Миша, явно зациклившийся на какой-то одной мысли. – Едем дальше! У нас там ещё какой-то зверский баянист!
– Гармонист Полузверский, – кивнул Антон Николаевич.
– Вот к нему и едем! – распорядился Миша.
Но прежде он вытребовал у водителя карту здешних мест и велел показать ему на карте, где тот Полузверский проживает. Ему показали нужную деревню.
– А где мы сейчас находимся? – спросил Миша.
Ему показали. Он прикинул на глазок. Получалось километров тридцать. Отрезок дороги, соединяющий две деревни, был прямой, как стрела.
– Другая дорога туда есть? – спросил у Антона Николаевича Миша, подозрительно кося при этом взглядом в сторону Шмудякова.
– Нету, – ответил Иванов. – Тут справа болото и слева болото.
– Вот и хорошо, – удовлетворенно сказал Миша, окончательно уяснив для себя, что уж гармонист Полузверский ни за какие коврижки не окажется до неправдоподобия похожим ни на комбайнера Волобуева, ни на шахматиста Шмудякова, потому что встречи с третьим подряд близнецом Миша мог бы уже и не пережить без того, чтобы не пошатнулось его душевное здоровье.
Все, кроме Миши, попрощались со Шмудяковым. Миша старательно отворачивался и даже не подал руки. Так он и уехал – обозлённый и пьяный.
* * *
В дороге Миша всё торопил водителя и раз за разом оглядывался, будто ждал погони. Обойти себя на этой дороге он не позволил бы никому. Попытайся кто-то пойти на обгон – Миша запросто мог бы дать команду сбросить торопыгу в кювет. Так он боялся приехать на место и вдруг обнаружить там гармониста Полузверского, чрезвычайно похожего одновременно на Шмудякова и Волобуева.
– Этот Полузверский гармонист, конечно, знатный, – рассказывал тем временем Антон Николаевич Иванов. – И по телевизору его показывали, и вообще. Ещё раньше, когда социализм был, значитца, он грамоты брал для нашего района, ну прям как билеты для проезда в автобусе покупал – одну за другой.
– А вот вы мне скажите, – с настойчивостью обратился к нему нетрезвый Миша. – Он в смысле телегеничности – как?
– Что-то я вас не понимаю, – признался Антон Николаевич.
– Ну вот лицом он… С ним всё нормально, да? По телевизору его можно показывать?
– Да лицо как лицо! – разволновался Антон Николаевич. – Не без приятственности, конечно. Даже вроде и симпатичный. Одно слово – артист!
С гордостью сказал. Но Мише требовались подробности.
– А он … э-э … не похож?
– В смысле? – проявил тугодумие Иванов.
– Ничего общего у него нет с этими двумя? – решился наконец спросить напрямую Каратаев. – Ну, которых мы снимали до этого. Ну, комбайнёр, в общем, и этот чёртов шахматист.
– А-а! – понимающе протянул Антон Николаевич. – Не-е. Ну как же он будет похож? То комбайнёр, а то гармонист.
Ему самому всё это, наверное, представлялось достаточно убедительным.
Приехали в деревню.
– Вот здесь, – подсказал Антон Николаевич водителю. – У этого вот дома.
Он же первым и вышел из машины, стукнул в низкое оконце, крикнул:
– Полузверский! Принимай гостей!
Гармонь, до той поры заливающаяся в доме, тотчас смолкла. Шаги послышались, дверь распахнулась, и из дома на крыльцо ступил вертлявый мужичок с по-ленински хитрым прищуром карих глаз, неаккуратно причёсанными вихрами на голове и несвежим квадратиком пластыря на правой щеке. Он бодро скатился с крыльца, хотел привычно сунуть Иванову свою сухую ладошку для приветствия и непременно при этом отрывисто произнести свое неизменное «Здравствуйте, товарищи!», но не успел, потому как был на полпути перехвачен помрачневшим донельзя Мишей Каратаевым. Миша ухватил гармониста за руку, притянул к себе и сказал недобро:
