«Стопни» правою рукой,

Шаг-поворот.

А теперь и левой,

Шаг-поворот.

Шаг назад. И — шаг назад.

Плавно вбок — и поворот.

У Розы нет никакой охоты танцевать. Она мысленно прокручивает все заново.

В столовой темно. Даже телевизор выключен. Что-то не так. Роза боится, что задержалась. Отца она так и не нашла, но, выйдя во двор, слышит его крик. Сначала она видит Фрэн на лужайке. Она закрывает лицо руками.

Руки опусти! — орет он. Он стоит к Розе спиной. Рукава засучены, на кулак намотан ремень. Фрэн опускает руки по швам и Стоит не шелохнувшись. Как рядовой. Она не узнает Розу; между ними всего несколько футов, но в глазах Фрэн светится один только ужас. В свете, льющемся из окна кухни, Роза видит розовые полосы на коже у сестры. На шее, на руках, на ногах. Фрэнки делает глубокий вдох, встает поудобнее, выдыхает. И с выдохом рвется наружу звук свистящей по воздуху кожи. Из распахнутого рта Фрэн летит безумный крик. Ему вторит тихий, как эхо, крик вдалеке. Фрэнки снова поправляет ремень на кулаке.

Ты как мать, говорит он.

Тишина. Фрэн пошатывается — вот-вот рухнет.

Лгунья. Как мать.

Метит в голову. Острая клешня пряжки впивается в лицо, оставляет тонкую царапину за ухом. Она испускает звериный вопль. Фрэнки подхватывает ее на руки. Тело сгибается пополам. Будто сломалась, думает Роза. Он швыряет ее на землю. Его пальцы сжимают шею Фрэн.

Крик.

Но это не Роза, которая зажала рот ладонью. Крик останавливает Фрэнки. Он переползает через тело дочери, чтобы скрыться в тени стены. Фрэн бредет прочь. Через несколько мгновений он следует за ней, втянув голову в плечи — словно боится, что небо рухнет и придавит его. Розе он напоминает шимпанзе в цирке.

В кухне Фрэнки моет пряжку под краном. Головы он не подымает, но чувствует, что Роза стоит в дверях. Он проводит пальцем по латунному язычку.

Приведи мне Долорес, говорит он.

Но она этого не сделает. Ее она ему не отдаст.

Фрэн наверху, но она не плачет. Стоит, прислонившись головой к зеркалу на туалетном столике. К уху прижимает носок.

Что ты сделала? — спрашивает Роза.

Ничего.

Он называл тебя лгуньей, говорит Роза.

Фрэн разглядывает носок, ищет чистое место. Носок в пятнах крови.

Ничего я не сделала.

Пойдем скажем маме, говорит Роза.

Смех у Фрэн пронзительный.

Ха! — говорит она. Это все из-за нее.

Ухо у нее багровое, на мочке, там, где царапнул язычок, начинает синеть.

Ой… Больно смертельно.

Она мочит кончик носка слюной и снова прикладывает к ране, спускает волосы налицо, чтобы закрыть оба уха. Роза глядит на взбухающие на руках Фрэн рубцы.

Я скажу Селесте, говорит она.

Но Селеста в задней спальне разучивает па и не желает ни о чем слышать.

Врач придет. Давай ему расскажем, предлагает Роза. Селеста замирает в движении.

Ты только попробуй! — говорит она. Он тогда нас всех убьет. Скажи, Фрэн, ты ей скажи, чтоб она — никому ни слова.

Селеста может все изменить. Она старшая, она знает, что делать.

Но Селеста желает только танцевать.

У Розы затекла нога. Она высвобождает ее, пытается ей пошевелить, но боль слишком резкая. Она ждет, когда перестанет покалывать.

В «Лунном свете» прохладно, зал просторный — светлое дерево и хром. Мы сидим у окна, куда Джамбо приносит на полированном подносе кофе — всего две чашки, поэтому Луис бросает на него недоуменный взгляд, он понимает намек, поднимается и идет за братом в недра ресторана. Селеста сидит на краешке стула, чуточку от меня отвернувшись. Она осматривается. Моего взгляда избегает.

Я-то шла в старый «Лунный свет», говорю я. Это для меня полная неожиданность. Я и не предполагала…

Название изменят, говорит она равнодушно. Это была не моя идея.

А что, старый «Лунный свет» еще существует? Я сегодня утром ходила навестить Еву. Ты помнишь миссис Амиль?

И я достаю из портфеля сумочку.

Меня это не интересует, говорит она, отодвигаясь подальше.

Это фотография твоей свадьбы. Мама с папой. Сальваторе.

Ну и что? Убери.

Селеста отпускает ложку, кладет правую руку на стол, рядом с моей левой. Осторожно, чтобы они не соприкоснулись. Вот две взрослые руки — моя и ее. Я поворачиваю свою ладонью вверх, демонстрирую обтянутую кожей кость — там должен был быть большой палец, полумесяц белой плоти и багровый рубец, на котором кожа не прижилась. Я подавляю желание спрятать руку в коленях. Она должна теперь на меня посмотреть.

Ты спокойно к этому относишься? — спрашивает она. Тебе не мешает?

Я переворачиваю руку: значит, ей мешает. Я могла бы рассказать Селесте, как пошла в школу и как другие дети отказывались со мной сидеть, чтобы «не заразиться», или как моя приемная мать уговаривала меня носить протез, который натирал мне запястье. Но я рассказываю о другом: о том, как встретила миссис Рили, как Роза нашла меня в нашей старой спальне. И все это время рассматриваю ее лицо. Селеста мне это позволяет, легонько кивает, вертит в пальцах салфетку. В тени лицо у нее гладкое и смуглое, но там, куда падают лучи дневного света, видны под слоем пудры крохотные морщинки.

Миссис Рили пришлось включить для меня газ, говорю я. Шкаф был забит мусором. Подумать только — я так любила это местечко под лестницей.

Селеста щурит глаза, вздыхает.

Ты не можешь помнить, говорит она. Ты была совсем маленькая.

Это не вопрос, но мне хочется спорить. Я отчаянно бормочу:

Я помню, как выучила названия всех книг Ветхого Завета, как научилась застегивать пуговицы. Ты мне показывала, как танцевать твист; помню, как Фрэн увезли. Карлотта и Сальваторе, Джо Медора…

Ты не можешь помнить Джо Медору, говорит она, и руки ее взлетают вверх — словно ей удалось меня поймать. Ты его никогда не видела, Дол. И — бога ради! — ты не можешь помнить Марину. Это тебе только рассказывали. И это не то же самое, что знать.

Я помню Джо Медору!

Селеста говорит медленно, как ребенку.

Ты его никогда не видела.

Откуда-то из глубин сознания всплывает картинка. Я вспоминаю мужчину, склонившегося над женщиной, он держит ее лицо в ладонях и усмехается мне. Зубы у него горят золотом. Но это гравюра из старой книжки, которая была у меня когда-то. Это никакое не воспоминание.

Селеста хватает салфетку и сердито вытирает уголок рта. Я догадываюсь, что этот жест означает конец беседы.

Я своих мальчиков оберегла от этого, говорит она, отодвигая стул. Перед вами ваша собственная жизнь, я им так говорю. Глядите только вперед.

Она смотрит на сыновей, которые пьют у стойки кофе. Они глядят на нас. Луис спешит к нашему столику.

Пойди помоги тете Долорес забрать вещи, говорит она, и, обернувшись ко мне: Полагаю, ты остановишься у нас.

Это не приглашение, это приказ. Она хочет, чтобы я бросила Розу в старом доме.

Луис так и рвался меня проводить. Он почти что бежал вприпрыжку—как резвый щенок, порой вырывался вперед, не переставая разговаривать, возвращался. Желая что-то подчеркнуть, он раскидывал руки в стороны и глядел на меня во все глаза. Мне приходилось его придерживать — чтобы не мешал спешащим навстречу прохожим. Интонация у него чуть недоуменная; в каждом утверждении скрыт вопрос. Мы свернули с Бьют-авеню на узкую улицу, упиравшуюся в проулок.

Нет, Луис…

У меня перехватило дыхание. Почему — я словами выразить не могла.

Но так быстрее! — сказал он. Со мной тебе бояться нечего.

В сточной канаве валялся мусор, пластмассовые чашки, скомканные пакетики из-под чипсов трепал ветер. Строители не тронули этой части города; не было тут ни респектабельных фонарей, ни урн с нарисованными на них герольдами. Так я и оказалась против своей воли здесь — совсем рядом с портом. Луис хотел рассказов о прошлом, но я после встречи с Селестой устала рассказывать. То прошлое, которое вроде как было общим, казалось болотом. Я сообщила ему одни лишь факты.