Молчание. Фрэнки не уверен, что ему уже позволено отвечать. Пиппо вздыхает, расстегивает верхнюю пуговицу рубашки, чешет шею. Наконец его взгляд останавливается на Фрэнки.

Но Селеста! Очень красивая девушка, выдыхает Пиппо. Дочь-красавица, Фрэнк.

Фрэнки смотрит на вдавленного в кресло Пиппо, замечает завитки волос над воротом, видит, как натянулась на груди рубашка, опускает взгляд на голые щиколотки, нависшие над коричневыми кожаными шлепанцами, и больше уже смотреть не в силах. Он отхлебывает кофе — без молока. Он думает о Селесте, о том, как этот тип будет сжимать своими пальцами-сосисками ее хрупкие ручки, представляет себе, как Пиппо спускает с плеч подтяжки. Фрэнки не хочется об этом думать. Его глаза устремляются в дальний угол комнаты, где стоят дедушкины часы и горка красного дерева, забитая хрусталем и серебром. Большая комната, в коврах, теплая, с изображениями святых, которых он не может узнать, и Иисуса, которого может — у того из груди исходит сияние. Иисус протягивает Фрэнки руку, словно говоря: В чем загвоздка, Фрэнк? Отличная партия! Иисус, но он же такой… уродливый, возражает про себя Фрэнки. Правда… правда, богатый. И не такой уж старый. Фрэнки переводит взгляд с Иисуса на Пиппо и обратно. Иисус по-прежнему улыбается. Фрэнки кивает ему. Ну ладно, мысленно произносит он. Тогда подай мне знак.

Пиппо замечает опущенные уголки рта, прижатый к груди кулак, замечает также, что Фрэнки едва притронулся к кофе. Может, он считает, что его дочь слишком молода?

Итак, Селеста. Сколько ей лет? — спрашивает Пиппо как бы вскользь, наклоняясь, чтобы налить еще кофе.

Семнадцать, отвечает Фрэнки, накрывая свою чашку ладонью.

У нее есть ухажеры? Она красивая девушка, Фрэнк. У нее есть ухажеры?

Пиппо ухмыляется, трет жирные указательные пальцы друг о друга.

Нет, отвечает Фрэнки, оскорбленный этим жестом. Она порядочная девушка.

Пиппо громко смеется, хлопает Фрэнки по колену. Кофейные чашки на подносе подпрыгивают.

Пойдите поговорите с ней, Фрэнк. Скажите ей, я добрый человек. А там посмотрим, ладно?

Выйдя на улицу, Фрэнки хватается за перила. Он окидывает взглядом сверкающие белые ступени, тяжелую черную дверь с блестящим латунным молотком и отвратительным венком; из окон льется теплый свет. Вроде бы лестное предложение — это и впрямь будет хорошая партия, — но грудь распирает, а челюсти свело. Рот Фрэнки наполняется чем-то горьким, скользким, как яичный белок, и он, покрывшись испариной, перегибается через перила. Из него потоком льется скисшее молоко и подгоревший кофе.

Фрэн наклонила голову так, что ее подбородок упирается мне в плечо, и я щекой чувствую, что лицо ее холодное, как мрамор. От волос пахнет гарью. Она прижимается ко мне, и по тому, как шевелится ее щека, я догадываюсь, что она улыбается. Я пришла попросить ее вести себя хорошо и не огорчать маму, но, во всяком случае, она здесь, рядом, и мне не хочется нарушать это состояние. Мы сидим на Розиной кровати, смотрим вдаль — за ограду, за переулок, за горящие уличные фонари — на темные ряды приговоренных к уничтожению домов под холмом. В этом свете их крыши кажутся синими. Мы чего-то ждем.

Вот увидишь, Дол, сейчас они появятся.

Она трепещет от волнения: я спиной чувствую, как бешено бьется ее сердце. Я вижу на ее ноге следы маминых пальцев, но Фрэн об этом и думать забыла — она слишком счастлива.

По лестнице барабанят шаги, звучит знакомая песенка:

Розин голос становится громче, дверь распахивается:

Она научилась этой песенке у мамы. Роза стоит в дверях, включает свет. Из черноты окна проступают два отражения: у Фрэн бледное лицо призрака, а мое круглое, как луна.

Что это вы здесь делаете? — спрашивает Роза. У вас что, своей комнаты нет?

Тсс! Выключи свет, машет рукой Фрэн. Мы слушаем!

Роза встает коленями на кровать, теребит Фрэн за плечо.

А почему надо слушать в темноте?

Потому что там пожар!

Как только Фрэн это произносит, воздух пронзает вой сирен: он идет волнами, и я начинаю дрожать. Мои кости ходят ходуном, и голова с одной стороны становится горячей — как будто ее облили кипятком. Роза подпрыгивает на кровати, выключает свет, и тут внезапно возникает грандиозная вспышка, что-то грохочет на далекой улице, и ночь заливают снопы искр.

Переходя по дороге домой Дьяволов мост, Фрэнки уголком глаза замечает каскад ярко-оранжевых огней, вспышку солнца в полуночном небе. И принимает это за знак, который подал Господь.

Я еще не успела открыть глаза, а уже слышу их голоса; сегодня суббота — единственный день, когда и мама, и папа все утро дома, поэтому обычно случается скандал.

Нет, Фрэнк, говорит мама.

Да, Мэри, говорит отец. На сей раз дело точно серьезное. Мама тоже кричит.

Мы уже потеряли одну дочь!

Я не терял.

Мамин голос становится глуше: я представляю себе, как она ходит по дому, берет стопку выстиранного белья из столовой и несет его в кухню, ударяясь о стул отца, когда проходит мимо. А он сидит за столом со «Спортивной жизнью», зажав зубами карандаш, и изучает прогнозы.

Ей всего семнадцать, Фрэнк, умоляюще говорит мама.

Вполне достаточно, отрезает отец.

Он хочет сказать, что она достаточно взрослая. Мама не может долго так спорить — у отца есть способ добиться своего. Внизу становится очень тихо. Я приподнимаю голову над подушкой и вижу, что Люкина половина кровати пуста. А в углу в своей кровати под грудой одеял лежит Фрэн. В комнату вбегает Люка и, увидев меня, подносит палец к губам.

Они снова завелись, шепчет она. Селеста замуж выходит!

Она там, внизу? — спрашиваю я.

Люка оттопыривает губу.

Ты что, совсем глупая? Она на работе.

Селеста работает в коопе, кооперативном магазине, всего шесть месяцев, но уже стоит в мясном отделе. Мама говорит, это потому, что у нее отцовская деловая жилка, но Селеста знает настоящую причину: менеджер Маркус в нее влюблен, и ему нравится, когда она на виду.

В мясе он дока, гордо говорит она, словно все должны быть в чем-нибудь доками, иначе и жить-то не стоит. Она приходит домой со свиными сардельками Бойера, с толстыми серыми брикетами грудинки, которую отец полюбил есть сырой. Что угодно, только не ливер.

Черви! — предупреждает мама, когда видит, как он, зажав в кулаке кусок грудинки, рвет его зубами. У тебя в животе заведется ленточный червь шести футов длиной!

Я не знаю, как выглядит ленточный червь. Я представляю, будто рулон мерной ленты из маминой коробки для рукоделия ползет по лицам мужчин из «Криминальных новостей»; представляю, как он поднимается жирной желтой змеей по горлу отца. Может, у него от этого изжога?

Влажное шипение сковороды, запах сосисок, стук в дверь. Родители его не слышат, а Люка слышит; она одним прыжком оказывается у окна, набрасывает на голову тюлевую занавеску и вжимается лицом в угол оконной рамы.

Там полиция! Идите посмотрите!

Фрэн высовывает голову из-под вороха одеял; волосы у нее сбились набок, щеки пылают. Она пронзительно взвизгивает и снова ныряет под одеяла.

Я вижу из окна верхушку полицейской каски и плечо с номером. Рядом с ним женщина. Она без шляпы. Они оба нагибаются и смотрят в щель почтового ящика, а потом кричат в нее. Я пытаюсь разглядеть их получше, но стекло затуманилось от Люкиного дыхания. Она вытирает его тюлем, поэтому туман теперь клочковатый. Внизу открывается входная дверь.

Миссис Гаучи? — спрашивает женщина. Вы позволите зайти? Мы хотим с вами побеседовать.

Люка оборачивается и пихает меня.

Иди послушай, говорит она.

Нет, ты иди.

Ты! Я покараулю.

Покараулить — это так называется; просто Люка теперь оказывается вне опасности. Она будет ждать, пока я вернусь с новостями или меня поймают на лестнице. Я не хочу, чтобы меня поймали на лестнице. Люка знает, что это для меня значит, но ей плевать; она придвигается ко мне так близко, что видны только ее зубы.