Джамбо заглядывает в спальню матери. Селеста лежит, свернувшись калачиком поперек кровати и подложив под голову черный пиджак. Он видит ее прикрывающую глаза руку, сжатые губы. Непонятно, спит она или просто отдыхает.

Мама, говорит он. Мам, там звонят, по-моему, это тебя.

Селеста садится. Левая рука затекла. На щеке отпечатались пуговицы.

Господи… Который час? Она берет с тумбочки телефон, слышит далекое эхо и звук телевизора внизу.

Алло! — говорит она. Язык со сна еле ворочается. Она поднимает глаза на Джамбо.

Там тишина, говорит она, протягивая ему трубку, из которой слышатся короткие гудки.

Люка приехала — все еще едет — из самого Ванкувера. Девочек она оставила на новую корейскую домработницу, в новом доме в пригороде. Муж Люки уехал в Монреаль на конференцию. В прошлом месяце он стал ее бывшим мужем. В жизни Люки много нового. Она находит местечко рядом с буфетом, садится напротив храпящего мужчины. Совершенно безжизненное тело, только воздух мечется по носоглотке — туда-сюда, туда-сюда. Она закрывает глаза и представляет каждый всхрап в цвете: зеленый — коричневый, зеленый — коричневый. Храп становится глуше и меняется — теперь это ходит, вгрызаясь в дерево, пила — вверх-вниз, вверх-вниз.

Папа!

Люка стоит во дворе и смотрит, как отец пилит старую дверь. С пожара прошло больше месяца, но у стены в углу все еще свалены обгорелые доски, в паутине чешуйки пепла. Мама наверху, в Клетушке. Где маленькая сестренка, она не знает, слышит только ее плач. Люка осторожно пробирается по грязи, ставит ножки в огромные отпечатки отцовских башмаков.

Ты чего делаешь?

Иди в дом.

Па-ап…

Я кому сказал, в дом!

Он замахивается ножовкой, словно собирается распилить ее пополам. Люке всего два годика; она еще не научилась его бояться. Он берет ее за шиворот, вцепляется в волосы и шею, Люка вопит. Он зашвыривает ее в дверь, она падает лицом вниз на бетонный пол. Потрясенная Люка лежит молча, глядит на загнувшийся кусок линолеума у порога. Мама спускается сверху, переступает через Люку, не обращая на нее внимания, склоняется над мойкой. Сует голову под кран, глаза ее видят девочку на полу, но до сознания это не доходит. Мама жадно пьет. Вода льется изо рта, по щеке, по волосам. Она снова перешагивает через Люку и поднимается к себе в комнату.

Люка открывает глаза. Она не позволит воспоминаниям ее мучить.

Дурные сны, тихо говорит она. И больше ничего. Она находит скамейку, на которой можно улечься, утомленно щупает себя под ребрами, там, где боль. У неё есть таблетки, но она слишком вымоталась. Внутри растет усталость. Она ляжет, но спать не будет. Хватит с нее дурных снов.

Роза тоже ложится — на кровать, где неделю назад умерла ее мать, но ее это не путает, наоборот, она даже рада. Она закрывает глаза, но через несколько секунд с изумлением понимает, что они снова открылись. Она видит не потолок, по которому косой молнией бежит трещина, не то, как кулак Теренса врезается ей в скулу, она видит не отца, трясущего за плечи Фрэн. Нет, она снова видит маму, видит, как мама встает с кровати, а на стенах клочьями висят рассветные сумерки. Она видит, как мама торопливо шагает с Мартино по улице, сворачивает в проулок. Розе надо спрятаться. Она разбила Селестиным мячиком окно Джексонов. Они смотрят друг на друга, Мартино обнял маму, гладит ее по плечам. Так легонько и ласково, что Роза даже не понимает, в чем дело. Они о чем-то говорят. Вдруг над крышами летит голос миссис Джексон, ветер подхватывает его и доносит до проулка.

Пожар, миссис! Ваш дом горит!

Она кричит так звонко и весело, что Роза чуть было не подхватывает знакомую песенку.

И ребенок погиб.

Кто-то громко храпит — то ли Роза, то ли пес, мне отсюда не разобрать. Слушать это сплошная пытка: только думаешь, вот вроде всё, и тут надвигается новая рулада. Я впериваю взгляд в сундук под окном. Кошмары носятся вверх-вниз — мечутся, будто чайки на горизонте. Что-то рвется наружу.

Выпивка, говорит Роза. Нужна выпивка. Запиши. Я составляю список. Хлеб, масло, ветчина, помидоры, собачий корм.

И тортик.

Тортик? — переспрашиваю я. Такого пункта я не ожидала.

Я люблю торты, говорит она. И вообще, разве где написано: на поминках — ни тортинки?

Она меня дразнит. Наклоняется, забирает у меня ручку, подчеркивает дважды.

Наверное, у меня эта привычка от мамы, говорю я. Она все время составляла списки.

До последнего? — ядовито усмехается Роза. Вряд ли это генетическое. Чай. Для тех, кто не пьет виски. Внеси в список.

Так мы кружим вокруг да около уже с полчаса. Стоит мне упомянуть о прошлом, и я чувствую Розино непрошибаемое сопротивление. Утром, когда я встала, она уже сидела за столом, ела шоколадные конфеты, подбирала пальцем крошки, оставшиеся в пластиковых ванночках. У нее было странное выражение лица — то ли ликующее, то ли презрительное. Я тут же насторожилась: тридцать с лишним лет хоть и прошло, но доверять ей не стоит.

Я тут поболтала со старушкой Рили, сказала Роза. Ей, видите ли, не нравится, когда собака бегает по ее грядкам. Хотя, казалось бы, от него — сплошные удобрения.

Она громко рассмеялась и протянула мне коробку.

Тебе с пралине или с халвой?

Я хотела поговорить о похоронах. Если социальные службы пытались нас отыскать, значит, мог появиться и кто-то еще, кроме меня. Кого ждать, я понятия не имела. Но Роза-то здесь живет. Наверное, у нее есть на этот счет какие-то соображения. Но Роза уходила от всех моих вопросов.

Там буду я, сказала она, сияя. И миссис Рили. Старушенция в предвкушении. И Селеста — образец благопристойности. Она уж не упустит случая купить новую шляпку.

А остальные? — спрашиваю я. Люка, Фрэн?

Роза, как и прошлым вечером, только опускает голову. Ответа нет. Тогда я это простила. Но утром, когда я проснулась в своей старой комнате, в кровати, продавленной посредине, и сквозь занавески пробирался рассвет, что-то прояснилось. Это рефлекс: я искала Фрэн.

Роза пододвигает к себе листок, держит его — возрастная дальнозоркость — на вытянутой руке.

Красивый почерк, говорит она с удивлением, словно больная рука как-то влияет на то, как действует здоровая.

А с чего ему быть некрасивым?

Папа называл тебя Кособокой.

Говоря это, она скрючивается влево, руку приподнимает, растопыривает клешней. Фигура получается премерзкая — злодей из немого кино, — она изображает меня пятилетнюю. Но это длится всего мгновение. После чего Роза склоняется над списком, проглядывает каждое слово, раскрашивает буквы. От смущения шею заливает румянец.

Как ты думаешь, мы его увидим? — спрашиваю я, стараясь не проявить волнения.

Роза отвечает спокойно. Лучше бы заорала.

Думаешь, он объявится, да? Потому что она умерла? Потому что ты наконец решила, что пора приехать домой? Я прожила здесь всю жизнь, Дол. Если бы папа хотел вернуться, он давно бы это сделал.

Я же вернулась, говорю я.

Это да, говорит она. Когда пробил час. А собственно, зачем?

Она наконец поднимает голову. Я вспоминаю миссис Рили. Здесь ценного ничего нет. Этот вопрос я сама себе задавала всю неделю. Я столько всего хотела. Собирая сумку, трясясь в поезде, лежа в кровати и слушая Розин храп, я думала, что найду кого-то, кому смогу это сказать.

Я хочу поднять мамину голову с рельсов. Мне тогда было всего пять, я не сумела бы этого сделать. Я хочу остановить ее в тот миг, когда она разворачивается и уходит от меня в туманную дымку. В голове тревожный стук, темнота, пронзительный плач. Я ищу освобождения.

С Розой я этим поделиться не могла. Она четко дала понять: ее прошлое — не мое, я не могу быть его частью. В этих раскосых глазах читаются все Розины симпатии и антипатии: она всегда презирала Селесту и маму, восхищалась Люкой. Марина, отец, Фрэн — о них она и думать забыла. А я — я все та же Уродина. Такой даже список составить нельзя доверить: левша без левой руки.