Пересылка стояла высоко на горе. Мы с трудом поднялись по крутому подъему, скользя промерзлыми броднями. Часть малосрочных каторжан была оставлена в пересылке, а нас, долгосрочных, повели обратно к каменному корпусу.

В коридоре централа было тепло и чисто. Мы сели на пол и стали ждать приема. У всех лица были радостные: наконец-то добрались!

Надзиратели показались мне не такими грубыми, как в Иркутске. Думалось, что здесь будет лучше, чем там. Так не хотелось повторения пережитого.

Нас раздели догола. Выдали сносно выстиранное холщевое белье и коты. Меня подвели к наковальне, и надзиратель сбил с меня наручни.

— Что ж это, совсем?

— Да, совсем.

Переодетых, нас перевели из коридора в камеру, где мы должны были отбыть двухнедельный карантин.

На поверках начальство с нами не здоровалось и не придиралось. Я отдыхал, целыми днями лежа на нарах. Кормили нас, как нам показалось, хорошо: давали кусочек мяса, суп, кашу.

Через две недели началась разбивка по камерам. Меня опять посадили в одиночку. Мне не хотелось бороться в одиночестве, да еще, быть может, в течение целых двадцати лет. Я потребовал начальника. Пришел его помощник, Хомяков. Его перевели в Александровский централ из иркутской тюрьмы.

— Скажите, почему меня посадили в одиночку, а не в общую, к политическим? — спросил я.

— Видите ли, вы пришли сюда с предписанием от тюремной инспекции, чтобы держать вас под особым надзором. Это результат ваших столкновений с начальством в иркутской тюрьме.

— И долго меня так будут держать?

— Не знаю. Это зависит исключительно от начальника. А он подчинен инспектору и главному тюремному управлению.

Хомяков ушел.

«Значит, и здесь будет то же, что и в проклятой иркутской тюрьме, — подумал я. — Ну что ж, подтянись, Петро!»

Огромное кирпичное здание. Когда-то здесь был водочный завод, а теперь — каторжный централ, наполненный сотнями людей, одетых в серые куртки, с тяжелыми цепями на ногах. Широкие окна с почерневшими рамами, со ржавыми железными решетками. Двери камер — решетчатые. В каждой камере — от двадцати до пятидесяти каторжан.

Одиночки расположены особо и выходят окнами на тесный дворик. Окна маленькие, под потолком. По узкому коридору одиночек неслышно ходит дежурный надзиратель. Одиночки тесные, пол цементный. В узкой комнатушке — прикованная к стене койка, столик, табуретка и неизменная параша. Двери обиты железом. В дверях — «волчок», в нем часто появляется всевидящий глаз надзирателя.

Вокруг централа — каменная стена. На углах ограды устроены вышки для часовых. За оградой высится красная кирпичная церковь. На горе чернеет деревянная пересыльная тюрьма. Кругом — горы, покрытые березовым и сосновым лесом. Централ расположен в глубокой долине, на окраине большого села Александровского.

«Мертвый дом»? Да. Но таков только внешний облик централа. Каторга времен Достоевского и Якубовича давно отошла в область преданий. Основной массой обитателей старой каторги были уголовные, и они задавали тон. Немногие из них бунтовали против несправедливости. Немногие политические заключенные терялись в массе уголовников.

Круто изменилась каторга после революции 1905 года. Каторга стала протестующей, гневной.

На ней зазвучали революционные песни:

Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами, Грозитесь свирепой тюрьмой, кандалами, — Мы вольны душою, хоть телом попраны. Позор, позор, позор вам, тираны!

Пусть слабые духом трепещут пред вами, Торгуют бесстыдно святыми правами, — Телесной неволи не страшны нам раны. Позор, позор, позор вам, тираны!

Новая каторга, как в зеркале, отразила борющуюся и непримиримую Россию. Новый каторжанин превратил каторгу в очаг напряженной политической борьбы.

Всякое событие в общественной жизни страны немедленно отражалось на каторге. Положение на каторге, в свою очередь, влияло на настроения широких масс в стране: истязания и убийства политических заключенных в тюрьмах вызывали возмущение в пролетарских центрах и приводили к стачкам и демонстрациям. Революционная борьба на каторге тесно переплеталась с борьбой на воле.

Драма в нерчинской тюрьме, где несколько политических заключенных в знак протеста против порок и других зверств тюремщиков покончили жизнь самоубийством, эхом отозвалась по всей России. Подъем революционного движения, вызванный Ленским расстрелом, вынудил царское правительство прекратить кровавые репрессии в тюрьмах.

Двери всех камер каторжного централа всегда были на замке. Выход в уборную не разрешался, и заключенные пользовались парашами — распиленными пополам бочками с плотно пригнанными крышками. Громкие разговоры и пение в камерах запрещались, однако это запрещение поддерживалось только окриками надзирателей; нарушение особых наказаний за собой не влекло.

В шесть часов утра происходила поверка заключенных. По окончании поверки очередные уборщики камер одевались. Надзиратель открывал двери. Одни уборщики выносили параши, другие шли с ушатами на кухню за кипятком, третьи — за хлебом. Камерные дежурные открывали форточки, подметали пол. Пока шла уборка, каждый арестант сидел на своем месте на нарах, свернув постель. По окончании уборки пили чай — некоторые за столом, большинство на нарах.

После утреннего чая писали письма, читали книги, занимались починкой одежды, кое-кто растирал отекшие за ночь ноги. Работающие в мастерских шли на работу. В камерах оставались главным образом долгосрочные, которых администрация не допускала в мастерские. Потом выводили на прогулку. Камеру открывали, и ее население с радостным шумом, с кандальным звоном волной прокатывалось по коридору, чтобы в течение пятнадцати минут надышаться на сутки свежим воздухом.

Но вот раздается голос надзирателя:

— Кончай прогулку!

Лениво, неохотно тянутся серые фигуры по двору в свои душные, сырые камеры.

Опять кто читает, кто пишет, кто слоняется по узенькому пространству между столом и нарами.

Группа математиков примостила на нарах черную доску и трудится над формулами.

Наступает обеденное время. Надзиратель открывает двери.

— Выходи за мясом!

Дежурный по камере идет на кухню. Принесли мясо. Камерные старосты разрезают его на микроскопические кусочки по числу жителей камеры. Эту сложнейшую операцию проделывают со всей тщательностью, прилагают большие старания, чтобы кусочки были равны, чтобы на каждый пришлось одинаковое количество жира. Десятки голодных глаз наблюдают за старостой.

Окончив операцию, он командует:

— Разбирай мясо!

Каждый берет кусочек и тут же немедленно съедает. Только немногие, более выдержанные, оставляют мясо к обеду.

В двенадцать часов идут за обедом. Старосты разливают по мискам «щи» — воду с небольшим количеством капусты и блестками навара, который тоже надо равномерно распределить. Иногда приносят гороховый суп. В нем обычно густо плавают черви. Староста сначала вылавливает червей, а потом уж разливает суп.

После обеда дежурные моют ушаты и приносят кипяток. Любители располагаются пить чай. В пять часов из мастерских возвращаются мастеровые, поднимая шум по коридорам. Но вот двери камер захлопываются, и опять наступает тишина. В шесть часов вечера раздается команда: «За ужином!»

На ужин — жидкая кашица из гречневых охвостьев. Ее не любят, едят почти с отвращением.

В семь часов — уборка. Выносят параши. Моют ушаты после ужина. Приносят кипяток. Уборка кончается.

— Становись на поверку!

Гремят замки, открываются двери. Помощник начальника, иногда старший надзиратель, проверяет, записывает. Стучат по решеткам молотки, иногда осматривают кандалы. Опять зычный голос надзирателя:

— На молитву!

Политические расходятся по нарам. Уголовные затягивают «отче наш». Во время молитвы надзиратели стоят в коридоре, сняв фуражки.

В девять часов раздается последняя команда:

— Ложись спать!

На следующий день — опять то же. Так изо дня в день, недели, месяцы годы.