— Знаешь что, браток, уходи-ка ты с кухни-то, поработал и довольно.
— А что ты тут за начальство… в бога-богородицу мать…
Попробовали ершиться уголовники, но Колоколов надвигался на протестовавшего своей широкой фигурой, подносил к его носу свой огромный кулак и уже более убедительно советовал:
— Иди, иди, дружок, а то унесут…
Таких советов шпана выдержать не могла, и один за одним все уголовные повара «добровольно» покинули кухню, а Колоколов укомплектовал кухню из политических и солдатских камер.
Так коллектив завоевал возможность контролировать кухню. С назначением Колоколова обеды наши значительно улучшились. Так как приёмка продуктов лежала на обязанности старосты, Колоколов сейчас же предъявил все кондиционные требования к поставщику. Первое время поставщик принуждён был эти требования выполнять, потому что староста отказался от приёма продуктов плохого качества, эконом (помощник начальника) попытался одобрить продукты, но староста отказался их принять. Колоколову предстояло побороть укоренившиеся традиции «сделок» с поставщиками, которые давали доход и эконому.
Настойчивые требования Колоколова при приёме продуктов вывели из себя поставщика и эконома, и они решили с ним разделаться.
Однажды через открытые окна камеры мы услыхали на дворе шум. Колоколов кого-то награждая своим матросским цветистым жаргоном, а трое надзирателей волокли его по двору. На наш вопрос, в чём дело, он крикнул нам:
— В карцер гады ведут, гнилое мясо отказался принять…
Мы подняли сильный шум. Прибежал дежурный надзиратель.
— Тише, тише, в чём дело, чего шумите?
— Начальника давай!
— Зачем вам начальника, в чём дело?..
— Давай начальника, не разговаривай, а то сейчас окна полетят!
Надзиратель бросился к сигнальному звонку. На шум четырнадцатой прибежал коллективный староста, испуганный, бледный:
— Товарищи, в чём дело, что случилось?
— Колоколова выручай, в карцер тащат.
Староста бросился в контору. Выяснилось, что Колоколов отказался принять тухлое мясо.
Дежурный помощник начальника одобрил тухлое мясо и предложил Колоколову принять его, но Колоколов отказался. Тогда помощник прикрикнул на него.
— Я приказываю тебе мясо принять!
Колоколов возмутился вызывающим наскоком помощника и его грубым «ты».
— Во-первых, не тычь, заявляю вам, что эту тухлятину я не приму. Если оно по вашему пригодно к употреблению, так и употребляйте его себе на здоровье, а я его не приму.
Помощник рассвирепел и стал настаивать, чтобы мясо было принято, но Колоколов наотрез отказался. Тогда он приказал надзирателям увести старосту в карцер за неисполнение приказаний помощника.
Староста коллектива пытался уговорить начальника освободить Колоколова, но начальник отказал, указывая, что он не может подрывать авторитета своих помощников, и Колоколов должен отсидеть свой срок. Он даже потребовал, чтобы мы выдвинули на кухню другого старосту. Однако коллектив не пошёл на это, и борьба перешла на принципиальную почву.
Запросили все политические камеры. Все решили за Колоколова драться, не останавливаясь перед столкновением с администрацией. Постановили бросить работу в мастерских, получился большой конфликт. Задержка выполнения договорных заказов грозила неустойками. Этот аргумент был настолько убедительным, что начальник, не вступая в дальнейшие переговоры, распорядился Колоколова выпустить,
Этот конфликт привёл к тому, что начальство перестало вмешиваться в дела приёма продуктов от поставщика, и наше положение на кухне окончательно упорядочилось. Мастерские централа были хорошо оборудованы: имелись станки токарные, металлообрабатывающие и деревообрабатывающие. Имелись слесарно-механические, столярные, швейные и сапожные мастерские. Все они выполняли договорные заказы учреждений города Иркутска и железной дороги. В коллективе было свыше ста рабочих, из них большинство квалифицированных, разных профессий, с преобладанием металлистов. Солдаты, матросы из крестьян и крестьяне-аграрники также составляли солидную группу — свыше пятидесяти человек. Эта последняя группа преимущественно состояла из столяров и плотников. Вот эти две группы и держали в своих руках всю мастерскую. В сапожной и в швейной в большинстве работали уголовные и то главным образом случайные, а не профессиональные преступники. Благодаря такому положению мастерские оказывались исключительно под влиянием коллектива политических.
Мастерские приносили некоторый доход казне, приносили ещё больший доход администрации и поэтому-то администрация ими интересовалась и стремилась их улучшить и расширить. Вот почему в конфликте с кухонным старостой, когда мастерские бросили работу, администрация быстро пошла на уступки.
Кроме общих мастерских, в руках коллектива находилась ещё и художественная мастерская. Эту мастерскую и организовали политические, где производили разного рода художественные изделия: делали художественные рамки, шкатулки, выжигали по дереву, занимались живописью и т. д.
Художественная мастерская находилась в жилом корпусе, в нашем коридоре, и под неё была отведена одна камера. Эта мастерская служила своего рода клубом, куда стекались все новости и слухи, оттуда они уже разносились по всем камерам.
Рабочие в мастерских работали с 7 часов утра до 5 часов вечера, работали сдельно, а потому усиленно. На каторге даже усиленная сдельная работа давала мизерный заработок. Рабочий получал только десять процентов установленной ставки, девяносто процентов шло в казну. Усиленная сдельная нагрузка утомляла рабочих до того, что, придя с работы, едва поужинавши, ложились спать, не было охоты и энергии заняться серьёзным чтением или учёбой. Поэтому работавшие в мастерских политически значительно отставали, и поэтому естественно в политических вопросах четырнадцатая камера шла впереди.
Будни четырнадцатой камеры нарушались мелкими камерными событиями, вносящими некоторое разнообразие в монотонно-размеренную жизнь камеры, иногда нарушающими и часы занятий. Идут занятия, в камере тишина. Серёжа Третьяков скрипит пером по своей толстой тетради, временами останавливается и глубоко задумывается.
Проминский лежит на животе, положив локти на подоконник, мечтательно смотрит в окно. Лагунов мизинцем чешет себе лысину, он опять попал в математическое затруднение. Анархист Гуревич силится понять Ницше. Кое-кто лежит на спине и мечтает. Из-за решётчатой двери доносится глухой шум, смесь голосов и цепей. Проминский поворачивает голову к Третьякову.
— Серёжа, а Серёжа… — Третьяков молчит. Проминский не отстаёт. — Серёжа… Се…
— Ну, что ты пристал, как банный лист?..
— Тоска… Серёжа… бесталанный ты… сколько бумаги извёл…
Третьяков момент смотрит на Проминского, потом вскакивает, со злостью бросает свою тетрадь в угол.
— И сволота же ты, лях проклятый. Не ты ли тот талант, которого у нас нехватает. — Тишина нарушается. Головы поднимаются от тетрадей и книг, математики повёртываются спинами к доске. Серёжа бурей начинает летать по камере. Задели больное место.
— Нестор преподобный, не мечись, «талан» расплескаешь, — отозвался Гуревич.
— А ты сиди, наседка, болтуна высидишь. — Гуревич действительно был вроде наседки. Он привязал платком себе подмышку яйцо и поставил себе задачей высидеть таким образом цыплёнка. Нужно было обладать большим спокойствием, чтобы вынести те издевательские остроты, которым он подвергался со своей затеей.
Серёжа ловко воспользовался репликой Гуревича и перевёл внимание камеры на больное место Гуревича, на ожидаемого цыплёнка.
— Товарищ Гуревич, скажи, пожалуйста, когда родишь? — Это с серьёзной миной обратился к Гуревичу грузин Татрадзе.
— Что вы так вашу… моему яйцу спокою не даёте…
— Болтун он у тебя, наверное.
— Если болтун, то в отца, — подсказывает кто-то.
Гуревич не выдерживает, соскакивает с нар. А Серёжа уже опять сидит за своим дневником, готовый записать событие.
— Ты, товарищ Гуревич, не волнуйся, — серьёзно обратился к нему Тохчогло, — неврастеник может выйти. Гуревич не выдержал. Лицо налилось кровью, он выхватил из подмышки яйцо, размахнулся и запустил им в стену.
