Библиотека была фундаментом, на котором базировалась культурная жизнь в пределах режима каторги, поэтому коллектив боролся за неё и принимал все меры, чтобы удержать её в своих руках.

Учёба в четырнадцатой камере проходила довольно организованно, в камере разрешили иметь классную доску, которая всё время дневной учёбы пестрела алгебраическими и математическими формулами. Математик Лагунов, невысокого роста, сутулый, близорукий, с сильными очками на толстом, как картошка, и красном носу, с куском мела в руке, объяснял запутанные математические формулы, бородатые ученики, плохо или даже ничего не понимая, таращили на них глаза.

— Это так просто… — обычно заканчивал Лагунов свои лекции.

Бородатые слушатели лекции по математике с большим трудом проникали в её тайны и поздними вечерами, корпя над заданными формулами, с тоской отчаяния всматривались в них усталыми глазами и самым откровенным образом издавали тяжёлые вздохи; всё же, кряхтя и вздыхая, одолевали непривычными мозгами путаницу математических формул. Наиболее успешно по этой трудной лестнице поднимался семинарист-попович Потехин. В течение полутора-двух лет он догнал своего учителя и вступал с ним уже в математические дискуссии. Часто можно было видеть две фигуры, сидящие на скамейке перед доской, с перепачканными мелом носами и с недоумением глядящие на доску, заполненную цифрами, запятыми и знаками равенства, — это учитель и ученик зашли в математический тупик и раздумывают, как из него выбраться.

Я занимался математикой с таким увлечением, что она меня и во сне не покидала: так сидишь дня три-четыре над заданной формулой, грызёшь её, грызёшь, во рту горько станет и голова свинцом наливается. Ляжешь спать и во сне продолжаешь её решать, спишь и, кажется, вот-вот решил, сердце от радости прыгает, проснёшься, сейчас же к тетради, сидишь, думаешь, думаешь, нет, не выходит и опять с тоской лезешь под холодное одеяло: «Ах, ты мать-математика… Ты ли меня, я ли тебя…» И озлившись, с головой завёртываешься в одеяло и усталый засыпаешь.

Тохчогло занимался учёбой неохотно. Прочёл две-три лекции по естествознанию и социологии, иногда беседовал. Лагунов был учёный, углублялся в науку больше, чем в политику. Тохчогло, напротив, был фигурой политической и весьма активной: его стихия была политика, классовая борьба, революция; в преподавание он впрягался неохотно. Он часто и горячо дискутировал с Лагуновым по Авенариусу, философия которого являлась настолько сложной и неудобопонимаемой, что, кроме Тохчогло и Лагунова, никто не решался нырнуть в её дебри. Тохчогло, резко осуждая оппортунистическую политику старостата, принимал горячее участие в борьбе с его политикой.

В январе происходили перевыборы камерных старост и представителей в коллективный старостат. При перевыборах представителей в старостат, руководящий орган коллектива, всегда происходила ожесточённая партийная борьба, и эсеры с меньшевиками, составлявшие большинство в коллективе, всегда проходили в старостат. На этот раз победа также осталась за ними: из четырнадцатой камеры представителем был избран эсер Файнберг. Камерным старостой большинством был избран я.

Обязанности камерного старосты были весьма разнообразны. Правда, обязанности и авторитетные права старосты всегда достаточно подкреплялись постановлениями всей камеры, всё же было трудно и подчас щекотливо: водворение товарищеского порядка в камере, деление микроскопических мясных порций, наблюдение за камерными дежурными, за очередями уборщиков и целый ворох других мелких кропотливых дел. Староста также принимал участие в регулировании финансовых и других материальных вопросов коллектива. К вопросам, связанным с администрацией, камерные старосты отношения не имели — это входило в функции представителей.

Самой щекотливой обязанностью старосты была делёжка мясных порций. Варёного мяса в лучшие дни приходилось от 5 до 6 золотников на человека; если принять во внимание, что 50 % населения камеры никакого пособия с воли не получало, то значение этих голодных мясных крох для каторжан было весьма велико. Нужно было обладать весьма острым зрением, чтобы порции получались равные.

Когда староста занимался этой операцией, то человека три обязательно стояли около него и делали свои замечания:

— Ты вон туда прибавь, видишь, какая маленькая… вот у этой ни капельки жирка нет.

Староста обычно авторитетно заявлял:

— Знаю сам, что нужно… не мешай… — И не торопясь, продолжал свою операцию.

Когда все порции были нарезаны и прокорректированы добровольными наблюдателями, староста отходил от стола, окидывал критическим взглядом свою работу и, когда удостоверялся, что работа проделана удовлетворительно, громко объявлял:

— Забирай мясо!

Некоторые поспешно, кое-кто выдерживая, некоторые безразлично разбирали «порции». Нетерпеливые сразу же его съедали, более выдержанные клали мясо в свои миски и ждали обеда. Разливание обеда также лежало на обязанности старосты, но он это дело поручал кому-либо из сокамерников. Обед каторжан трёх видов: щи из кислой капусты, но так как мясо было ниже третьего сорта и к тому же его было весьма мало, то получались не щи, а вода с кислой капустой. «Суп» из гречневой крупы, тоже вместо супа получалась грязноватая жижица. Самым лучшим обедом был горох. Когда приносили ушат гороха, все оживлялись. Староста торжественно снимал ковшом плавающих сверху зелёных гороховых червей, выбрасывай их в помойное ведро, потом тщательно разбалтывал гороховую жидкость и разливал её по мискам.

Гастрономы, знающие толк в горохе, приготовляли его согласно своим вкусам: они растирали его, отделяли шелуху, нарезали мелко лук и посыпали его в растёртый горох, потом со смаком поедали приготовленное таким образом «тонкое кушанье». Любители острых кушаний клали в горох мелко нарезанный чеснок и круто посыпали перцем. Менее искушённые в тонкой гастрономии недолюбливали горох, незаслуженно называли его «шрапнелью».

Казённый обед изредка пополнялся посылками от подпольного красного креста, но такие праздники были очень редки, потому что средства красных крестов были весьма скудны, а нуждающихся в тюрьмах, каторге и ссылке были десятки тысяч.

Немного лучше питалась наша «мастеровщина»: им был усилен паёк, и, кроме того, на заработке они имели возможности подкрепляться за счёт продуктов тюремной лавки. Более сносно жили «богачи», которые получали регулярную помощь с воли от родных или от друзей.

Плохое качество обедов ещё больше ухудшалось потому, что на кухне долго хозяйничали уголовные. Был из уголовных кухонный староста, повара тоже были уголовные; они входили в сделки с поставщиками, экономом и надзирателями, за взятки принимая плохого качества продукты. Если принять во внимание, что для каторжан полагались продукты третьего сорта, то можно себе представить, какие продукты получала каторга благодаря мошенническим сделкам кухонного старосты и поставщиков. Кроме того, повара и кухонный староста обычно были связаны с головкой уголовной шпаны, которую снабжали за определённую мзду и этим ещё более ухудшали скудную пищу. На этой почве между политическими и кухонной уголовщиной происходили столкновения и ссоры. Наконец, политические потребовали, чтобы на кухню был допущен староста от политических. Администрация долго упиралась, но постоянные указания политических на злоупотребления на кухне воздействовали на начальника, и он согласился допустить назначение кухонного старосты от политических.

Был у нас в коллективе матрос Колоколов, коренастый с окладистой, чёрной бородой, весьма энергичный и огромной силы. В централе он сидел уже много лет и не один раз давал себя чувствовать задиравшей его шпане, потому они его не трогали и боялись. Его коллектив и выдвинул на должность кухонного старосты.

Появление Колоколова на кухне вызвало переполох среди уголовной головки, начались разговоры и угрозы,

— Пусть попробует помешать нашим, «перо» под рёбра получит.

Колоколов, однако, угроз шпаны не боялся, он умело их устранил с кухни: присмотревшись, кто из поваров связан со шпаной, он каждому из них по отдельности дал «дружеский» совет «смыться» с кухни.