Все от неожиданности сразу затихли, потом бросились к стене и стали внимательно рассматривать прилипшую к стене жижицу. Цыплёнка не обнаружили.

— Болтун! — и вся камера разразилась смехом… А Гуревич лежал, уткнувшись лицом в подушку, и молча переживал свою трагедию.

Камера часто острила, насмешничала, однако длительного издевательства не допускала. Всё проходило быстро и забывалось.

Сидели у нас в четырнадцатой несколько украинцев разных партий: аграрники, анархисты и спилка. Самостийники были — не подступись! Прислали им из Харькова книгу ультранационалистического характера. Это был перевод «Энеиды» на украинском языке и начиналась эта книга так: «Эней був парубок моторный…»

И к великому конфузу все герои «Энеиды» помещены в иллюстрациях в широких украинских штанах, с оселедецами на головах, а героини в расшитых по-украински юбках, фартуках, рубашках и с бусами на шеях. Эней был в богатых чоботах, в широких штанах и в роскошной свитке. Покою не давали украинцам с этой «Энеиды» даже в дискуссиях о ней им напоминали. Требовали украинцы, чтобы уничтожили её, но, кажется, удалось её сохранить.

Мелкие эпизоды каторжных будней нарушались иногда крупными событиями жуткого характера. Однажды поздней ночью, когда централ был погружён в глубокий сон, когда тюремная стража, притаившись по тёмным углам тюрьмы, чутко вслушивалась, не доверяя сонной тишине каторги, мы были разбужены глухими выстрелами. Все вскочили и тревожно прислушивались; вот ещё раздалось несколько выстрелов. Бух… бух… бух…

— Стреляют здесь, в тюрьме, — проговорил кто-то тревожно…

Вдруг с шумом в наш коридор ввалилась толпа надзирателей, подошла к одной из уголовных камер. Громко звякнул замок, открыли с грохотом дверь…

— Стр-р-ройся! Ну, живо, живо! — гремел угрожающий голос старшего надзирателя.

Из камеры нёсся сильный шум кандалов, публика торопливо слезала с нар.

— Один, два, три… четыре… Где твоя пара?

— Не знаю… — слышался в ответ тихий голос.

— Пять… шесть… тоже нету… Девять… десять… одиннадцать… Шесть человек не хватает… Ишь, сволочи, где прорезали… А в других камерах?

— Там всё в порядке, господин старший.

— Ложись по местам!

Опять шум кандалов. Толпа надзирателей, громко разговаривая, вывалилась из коридора. Дежурный обходил все камеры, отовсюду слышались обращённые к нему шопотливые вопросы. Надзиратель что-то отвечал… Когда он подошёл к нашей камере, спросили его, что произошло.

— Побег шпана удумала, да не удалось.

— А где стреляли?

— На чердаке перехватили… Там и перестреляли их. Потолок прорезали и хотели через чердак… Там их и перехватили… — Надзиратель ушёл.

По-видимому, провокатор выдал… иначе как бы они могли перехватить.

Хотя побег устроили и уголовные, все однако были разочарованы, что побег не удался. Побег был актом победы над неволей, и бежавший всегда вызывал к себе сочувствие всей каторги, всё равно был ли он политическим или уголовным. Успеху побега вся каторга радовалась, и переживала досаду, когда побег не удавался.

Утром уголовные сообщили, что побег был выдан одним из уголовных, которого рано утром перевели к «лягавым». Оказывается, побег подготовлялся массовым, думали уйти человек двадцать. План был перебраться по чердаку на двор мастерских и оттуда через стенку. Прорезали потолок, искусно прорез замаскировали. Когда наступил момент побега, многие отказались, пошли только шесть человек. В четыре часа ночи шестеро вылезли на чердак. Но там их уже ждала засада. Как только они стали продвигаться по чердаку к мастерским, по ним открыли стрельбу. Трёх убили, остальных ранили. Администрация, заранее оповещённая о готовящемся побеге, решила «проучить» беглецов, чтобы другим было «неповадно».

Событие так взволновало всю камеру, что о сне никто и не думая. Все возмущались поведением администрации. Получив донос о готовившемся побеге, администрация имела все возможности предупредить его. Но был таков закон каторги. Начальник мог расстрелять не только участников побега, но и всю камеру. Никакие общественные протесты ему ничего не сделали бы. Жизнь осуждённого на каторгу зависела исключительно от поведения начальника каторги.

На следующий день, будучи на прогулке, мы наблюдали, как надзиратели спускали с чердака на верёвках трупы убитых беглецов. Спустили их всех, сложили на дроги и увезли на кладбище. Вот и всё. Инцидент с попыткой побега был ликвидирован.

Мы, живые свидетели этой картины, поёжились, как от холода.

Из оставшихся в камере участников организации побега, по-видимому по указанию того же провокатора, семь человек было взято. Все были бессрочники. Их заковали в наручники и поместили в особую камеру, возле камеры поставили стол и табуретку дежурного надзирателя, чтобы изолированные были всё время на виду.

— Теперь уже не убегут, — хвастливо заявил надзиратель,

— Прохлопаешь, из-под носа смоются, — поддразнивали мы надзирателя.

— Не-е, теперь не смоются.

Держали, действительно, крепко. Но изолированные были опытны в делах побегов и до дерзости смелы. Они хотя и остались в камере, не полезли на чердак, всё же администрация их считала организаторами побега и поспешила поместить их в особую камеру под усиленный надзор. Мы ожидали, что эта семёрка опять попытается выбраться из централа, потому что им ничего не оставалось, как думать только о побеге и стараться его осуществить.

Прошло полтора месяца. Наступили тёплые июньские ночи. В одну из таких ночей перед самым утром, когда предутренняя заря чуть-чуть приподнимает тёмный покров ночи и всё живое на земле спит, мы были разбужены трестом ружейных выстрелов. Стреляли за стеной, недалеко от нашей камеры.

Тюрьма мигом ожила. Во всех камерах люди повскакали с постелей и чутко прислушивались. За оградой раздавались громкие голоса:

— Разом, ваше благородие, комком спустились… Я им крикнул стой… но они побегли… я в них стрелять начал… но у темноте мушку не видно…

— Жопа ты, не стрелок… Чуть не в упор в человека не попал…

— Так точно, ваше благородие…

— До окончания следствия под арест его…

К нашей двери подошёл дежурный надзиратель. Мы спросили его:

— Это, случаем, не твои убежали?

— Нет, мои спят. Должно с переднего корпуса…

Захлопали двери. Старший с помощником, встревоженные побегом, не могут установить, из какой камеры побег и сколько убежало людей. Заходят по камерам, проверяют.

Вдруг звериный голос помощника:

— Ты что же это, стерва! Чего смотрел? Где люди?

— Не могу знать, ваше бродие… Смотрел… Глаз не спускал…

— Где люди — спрашиваю, идиот ты старый, тупица ты этакая, из-под носа ушли!.. Под арест его, идиота!..

В камере изолированной семёрки осталось двое — пять человек ушли. Долго возились в камере бежавших, исследовали путь побега. Оказывается, беглецы очень искусно разобрали печь почти на глазах у дежурного надзирателя, вырезали в трубе железную решётку и по трубе вылезли на крышу. Потом по перемычке, соединяющей главный корпус с передним, перебрались на крышу переднего корпуса и по верёвке, сделанной из полотенец и разорванного на полосы матраца, спустились на улицу и ушли. Впоследствии выяснилось, что часовой не видел беглецов, увидел спущенную с крыши верёвку, поднял стрельбу, а беглецы уже были на горе в лесу. Под одеялами обнаружили искусно сложенные тряпьё и кирпичи, закрытые одеялом. Всё это походило на спящих под одеялами людей.

Надзиратель был уверен, что из этой камеры бежать невозможно, потому следил немного небрежно. На этой уверенности надзирателя и был построен побег. Побег был выполнен блестяще, но воспользоваться беглецы им не сумели. Через три дня их всех привели обратно в централ. Каторга несколько дней жила этим шумным событием, но скоро о нём забыли. Жизнь, хотя медленно, но текла вперёд, а все события погружались в прошлое и забывались.

В коллективе образовалась военная группа, поставившая себе целью изучение военного дела. Во главе группы стали Краковецкий, Иванов, Калашников, бывшие офицеры царской армии, осуждённые на каторгу за участие в военных организациях.