Кунин, маленький ростом, крепкий, с маленькой круглой головой, рано начавший лысеть, южанин; он говорил подолгу и без запинки, во время речи размахивал руками и беспрестанно кивал головой, читал много, говорил книжно и скучно.

— Эх, как его разбирает, точно патоку льёт. — Не выдерживал его речи Проминский.

Ещё более скучным и нетерпимым был Чаплинский. У него болели ноги, и когда он ходил по камере, то получалось впечатление, что они очень некрепко привязаны к его туловищу верёвочками. Чаплинский в спорах всегда яд своих речей направлял против большевиков, называя нас «бланкистами», считая этот термин уничтожающим для большевиков. «Интернационалистов» Чаплинский считал оппортунистами, прикрывающимися фиговым листком.

Чаплинский характеризовал себя непримиримым меньшевиком и впоследствии ярым оборонцем, с этим и в ссылку ушёл, однако Октябрьская революция сломила его непримиримость, и он включился в ряды большевиков.

Когда в централ пришёл Церетели, его тоже посадили в четырнадцатую камеру, но скоро он перешёл в третью камеру, где помещался один из эсеровских лидеров — Гоц.

В этой камере сидело много матросов и рабочих, которые никакой материальной помощи ниоткуда не получали кроме, грошей из общей коллективной кассы. Это была подлинная «голытьба»…

Церетели на своё имя получал много посылок и денег и заявлял, что всё это получается исключительно для него. Поэтому он всё получаемое использовал только для себя.

Гоц был компаньоном чайной фирмы «Высоцкий и Ко» и поэтому тоже получал много всякой снеди и денег.

Так, они имели бочонками сливочное масло; ящиками получали сыр, копчёную колбасу, консервы, сахар и т. д. Всё это они пожирали сами и частью снабжали своих личных друзей.

«Голытьба», видя, как «вожди русской революции» обжираются, возмущалась. Четырнадцатая камера потребовала, чтобы Гоц и Церетели распределяли получаемые продукты между всеми членами третьей камеры или убрались со своей снедью в одиночки — там наедине и обжирайтесь, а не дразните голодных людей. Однако они не согласились распределять продукты среди всех членов камеры:

— Мы больные, и нам требуется усиленное питание, — заявили они, и предпочли оба уйти в одиночки, где и просидели до окончания своих сроков, безраздельно пользуясь получаемыми благами.

Третьим из активных меньшевиков четырнадцатой камеры был Пестун Хаим; интеллигент, причислявший себя к «интернационалистам», возле него группировалось ещё несколько человек, также называвших себя «интернационалистами». В дискуссиях эта группа играла самую жалкую роль, болтаясь с одной теоретической позиции на другую. Самой крупной и теоретически сильной была группа эсеров. Она была представлена Лагуновым, инженером, стрелявшим в начальника аккатуйской каторги Высоцкого; Окуневым, инженером, военным, судившимся за военную организацию во Владивостоке; студентами Пославским, Потехиным и Файнбергом: вокруг них группировалась солидная группа рядовых.

Вот с этой основной группой четырнадцатой камеры у нас и происходили бои, как только появлялись в камере новые журналы. Теоретическим вождём нашей труппы в этих дискуссиях был Алексей Рогов; я, Проминский и Петерсон били прямыми и грубыми ударами, что чрезвычайно нервировало наших противников, особенно свирепели в этих дискуссиях Потехин и Файнберг. Файнберг не выносил вообще нашего «топорного» языка, а Потехин понимал неопровержимость наших доводов, и бессилие опровергнуть нашу характеристику эсеров как мелкобуржуазной партии расстраивало его и приводило в бешенство. В такие моменты дискуссия поднималась на такую «высоту», что вызывала вмешательство коридорной власти.

Были в четырнадцатой камере и анархисты, группы они собой никакой не представляли, а жили и действовали в одиночку. Особо выделялся из них анархист-индивидуалист Гуревич. Философия Гуревича сводилась к несложной формуле: «Я борюсь против всякой организованной власти». Гуревич был невысок, с густой рыжеватой бородой и огромной лысиной. Несмотря на свою непримиримую философию, был дисциплинирован и исправно выполнял все распоряжения «организованной власти» — старосты камеры.

Пэпеэсовцы держались отдельно и редко вступали в дискуссию, выдающихся среди них никого не было, и жили они тихой жизнью, и лишь когда грянула война, они ярко проявили своё лицо как пораженцы националисты-шовинисты.

У эсеров суетня: ихнего полку прибыло. Пришёл член центрального комитета эсеров Минор. Благообразный мужчина, с седой, окладистой бородой, с олимпийским взглядом.

Все эсеры нашей камеры побывали у него на поклонении. Однако за всё время его пребывания в централе, он политически себя проявил довольно с жалкой стороны.

Однажды он пришёл в нашу камеру. Эсеры почтительно окружили его. Алёша Рогов, Проминский, Трифонов и я тоже подошли послушать, что интересного старик расскажет.

Делая общий обзор политического состояния воюющих государств, он с подчёркнутым удовлетворением говорил о быстром развале германского хозяйства и скорой победе над немцами. Говоря о Бельгии, он с гордостью заявил:

— Я горжусь, что у меня два сына дерутся против немцев в рядах бельгийской армии…

В разговор вмешался Алёша Рогов. Он спросил Минора:

— Что же, вы считаете это высшим проявлением патриотизма?

— О, да, несомненно….

— Но ведь вы, кажется, социалист?

— Полагаю…

— Как же у вас эти два обстоятельства совмещаются?

Минор свысока посмотрел на Алёшу и в свою очередь насмешливо опросил:

— Молодой человек, позвольте вас спросить: вы верите в социализм? Вопрос был настолько неожиданен, что Алёша даже растерялся…

— Что… что значит верим?

— Мы не верим, а знаем, — поддержал я Алёшу.

— Ах, вот как… вы даже знаете… а я… вот я, Минор, — он постучал себя по груди, — я состою уже пятнадцать лет в центральном комитете партии социалистов-революционеров, и я не знаю, будет ли когда-нибудь социализм…

Что на это ему можно было ответить?

Я ему ответил:

— Ну, в таком случае из вас социалист, как из говна пуля….

Ответ мой по своей грубости и лаконичности был ещё более неожиданен, чем заявление Минора. Все притихли.

Минор сразу осунулся, лицо сморщилось, глаза в недоумении скользили по окружающим… Он растерянно развёл руками и, ни с кем не простившись, ушёл из камеры. Только после его ухода раздался дружный хохот. Эсеры набросились на меня.

— Что это за хулиганская выходка… Человек всю жизнь отдал революции и так ему отвечать…

— Чего вы шумите, — напустился на них Трифонов, — как же можно было на такое чертовское заявление ответить? Если вы все такие же социалисты, как Минор, то и вы заслуживаете такой же оценки…

Дело дошло до ссоры… Однако, когда мы прижали эсеров и потребовали ясного ответа, поддерживают ли они заявление Минора, они принуждены были заявить, что они не поддерживают его заявления и считают его личным мнением…

Минор больше в нашу камеру не приходил, а потом перессорился со всеми своими эсерами. «Старик из ума выжил», так впоследствии отзывались они о нём.

Таков был партийный состав четырнадцатой камеры.

Однако в обычной жизни не только камеры, но и всего коллектива, когда теоретические вопросы не вклинивались, камеpa резко делилась на два лагеря: рабочие и интеллигенция. Во главе рабочей группы стояла наша большевистская кучка, во главе другого лагеря стояли Файнберг, Пестун, Пославский. К нам присоединялись эсеры Итунин, Мельников, часть украинских анархистов и двое грузинских меньшевиков, остальные были в противном лагере; пепеэсовцы и беспартийные стояли в стороне.

Объектом борьбы были внутренние отношения в коллективе, отношения коллектива с администрацией и вопросы строительства коммуны.

Революционный подъем и каторга

Вновь начавшееся в 1911 г. революционное движение громовыми раскатами развёртывалось на протяжении всего 1912 года. Первомайская стачка вывела сотни тысяч пролетариев на улицы столиц и пролетарских центров, над слабеющей реакцией нависли тучи революционной грозы.