Тревожно жила в этом году российская буржуазия. Дисциплина и выдержка, с которой прошли майские стачки и демонстрации, отчётливые лозунги на майских знамёнах: «Демократическая республика, восьмичасовой рабочий день, конфискация помещичьих земель», являли для буржуазии грозную и вместе с тем убедительную картину, чувствовалось, что это только начало того большого и грозного, что будет впереди. Под натиском крепнувшего рабочего революционного движения плотная стена реакции давала трещины: промышленная буржуазия под натиском массовых стачек не выдерживала и шла на экономические уступки. Правительственные репрессии против рабочих вызывали всё новые и новые массовые политические стачки и, мешая производству, уже не вызывали былого сочувствия со стороны либеральной буржуазии. Единый фронт реакции разлезался и в образовавшиеся щели всероссийской казематки подули сильные, освежающие сквозняки.
Задавленная реакцией политическая активность рабочей массы вновь начала оживляться, революционное движение гремящими потоками развернулось по России. Московская стачка трамвайщиков; дело Бейлиса, вызвавшее своей возмутительной антисемитской подлостью бурю политических стачек протеста; еврейский погром в Лодзи, вызвавший широкую волну политических стачек; обуховская стачка протеста суда над рабочими и целый ряд других политических событий трясли 1913 год как в лихорадке. Все эти огромные и в большинстве кровавые события аккумулировались в политической каторге и ссылке, приводя её в состояние крайней напряжённости. Письма, газеты, толстые журналы со всех концов кипящей России несли нам вести о начинающейся буре. Заряжённая токами бурного движения каторга жила как в чаду. Жёсткие дискуссии то и дело вспыхивали по всему коллективу. Особенно буйно отзывалась на эти события четырнадцатая камера.
Являясь застрельщиком во всех политических вопросах, четырнадцатая камера своим огнём заражала и остальную часть коллектива, втягивая его в курс политических событий.
Характер развёртывавшейся революции был основным предметом дискуссий четырнадцатой камеры. Большевистская группа характеризовала развёртывающееся движение как начало глубокой социалистической революции, мотивируя свою характеристику тем, что движение исходит исключительно из недр рабочего класса, им организуется и им самим руководится и что все стачки неизбежно перерастают в стачки политические и кончаются кровавыми схватками с царской полицией и с войсками, и, наконец, что мелкая и либеральная буржуазия не принимает в этом движении почти никакого участия. Что все эти предпосылки ясно определяют нарастающую революцию как социалистическую…
Меньшевики и эсеры зло высмеивали нашу позицию, называя её плодом нашего воображения, навеянного каторгой.
— Вы предсказываете социалистическую революцию потому, что вам хочется её, а не потому, что она действительно наступает… Революция может развернуться только при широком участии «демократических: элементов», а этого мы не видим, да и сами вы подтверждаете, что широкие слои мелкой и либеральной буржуазии стоят в стороне… Не кучка ли одних рабочих произведёт «социалистическую» революцию? — подчёркивали они язвительно. — Мы видим не «начало революции», а обычную экономическую борьбу, от которой революцией и не пахнет…
— А годы реакции забыли? Почему тогда стачек не было?
— Были и тогда стачки…
— А разве были такие стачки, как теперь? Разве политические стачки были?.. Почему теперь не раздавят стачки, как давили их во время реакции? Почему теперь стачки растут и с первых же шагов превращаются в политические. Разве это не значит, что правительство и буржуазия не в силах их подавить, разве это не значит, что пролетариат берёт инициативу в свои руки?
— Утешайтесь своими желаниями… Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало…
Споры были упорные и доходили до озлобления. Злейшими нашими противниками были меньшевики Кунин и Чаплинский. Эсеры смотрели на нас с пренебрежением, называя нас узкими догматиками, развёртывающееся рабочее революционное движение туго доходило до их сознания как грозная движущая сила революции.
Я написал небольшую статью о характере революционного движения, и когда её стали читать, то эсеры злобно стали её высмеивать, — это относилось ко мне, как к автору статьи. Их возмущала не сама статья, а то, что я осмелился написать её: «Берутся писать политические статьи, а в грамоте дальше букваря не заглядывали…» Дискуссии четырнадцатой камеры всегда находили широкий отклик в других камерах коллектива, но там споры не носили такого бурного, озлобленного характера. Занятые в мастерских с утра до вечера люди уставали, и потому там дискуссии проходили не так заострённо.
Политические дискуссии отражались и на наших внутренних вопросах, хотя и менее важного, но принципиально-политического порядка. Выплывали старые неразрешённые вопросы: взаимоотношения с администрацией, дача честного слова и т. д.
Большевистская группа пользовалась всякими поводами, чтобы поднимать и заострять эти вопросы и втянуть в дискуссию рядовые массы коллектива.
Вопросы поведения политических в условиях каторги мы выдвигали как глубоко принципиальные, революционного и этического порядка. Мы указывали, что политическая каторга Александровского централа, благодаря последовательной оппортунистической политике эсеро-меньшевистского руководства коллективом, стала терять своё революционное лицо и что коллектив под влиянием этой политики скатывается к обывательскому благополучию, теряя постепенно революционную сопротивляемость и революционную принципиальность. Мы указывали, что ловкая политика умного и хитрого тюремщика Снежкова, построенная на компромиссах с политическими, обезличивала коллектив и разлагала его как революционную силу, делала его неспособным к принципиальному революционному подъёму. Большевики указывали, что в случае установления репрессивного режима в централе коллектив окажется к нему не только не подготовленным, но и разложенным, и при первых же ударах он неизбежно развалится, и большинство коллектива, лишённое революционной заострённой настороженности, неизбежно подчинится любым унижениям, и коллектив перестанет существовать как революционная сила.
Твёрдо стоя на этой позиции, большевистская группа настойчиво вела борьбу против оппортунистических отношений во всех областях жизни коллектива и старалась группировать вокруг себя всё революционно-активное, что было в коллективе, стараясь влиять на отдельных членов коллектива, внушая им вредность и опасность пользования льготами в условиях каторги, полученными от тюремной администрации не в порядке революционной борьбы, а в порядке анти-революционных, оппортунистических соглашений. Мы указывали им на вредность пользования материальной помощью со стороны буржуазии, хотя бы и либеральной, и настаивали на отказе от этой помощи.
Однако льготы, которыми пользовались политические коллективы, являлись таким грузом, от которого большинство членов коллектива не желало освободиться, наоборот, наши установки вызывали со стороны этого большинства, возглавляемого меньшевиками и эсерами, жесточайшее сопротивление. Особенно среди всей массы коллектива надёжнейшей опорой оппортунистической политики являлись беспартийные политические: аграрники, военные и участники восстаний, не бывшие в партиях. Для этой части коллектива наши принципиальные требования никакой ценности не представляли, а, наоборот, в условиях каторги грозили потерей тех льгот, которые делали жизнь сносной. Эсеровско-меньшевистский актив, опираясь на эту удовлетворённую обывательским благополучием массу, отражал все наши принципиально-политические атаки, характеризуя нашу борьбу с оппортунизмом руководства перед коллективной массой как бузотёрство.
— Мы не верим в искренность этой бузотёрской группы. Они принципиальны потому, что благодаря своим большим срокам не имеют возможности выходить на работы, поэтому для них неприемлемы и компромиссы и дача честного слова администрации и т. д. Если бы эти возможности были доступны, то вся их принципиальность быстро бы улетучилась…
