— Скрутить его, мерзавца, уткой! Утку ему, утку!

Надзиратели толпой бросились на меня, быстро смяли и придавили коленками к полу. Я исступлённо кричал только одно слово:

— Палач! Палач! Палач!

Мне быстро загнули ноги за спину и привязали кандальным ремнём к локтям рук. Наручни сильно натянулись и до крови врезались в кожу рук. Изо рта и носа у меня шла кровь, в плечах и пахе была сильная боль, словно ноги и руки были вывернуты. Надзиратели бросили меня на полу камеры и ушли. Дверь с шумом захлопнулась. Пошевелиться было невозможно. Лежал на полу животом и лицом. Под щёку натекло много крови. Малейшее движение вызывало невыносимую боль. Я лежал неподвижно, в полусознательном состоянии. Потом окончательно потерял сознание. Сколько я пролежал уткой — не знаю. Очнулся от холодной воды. Это старший надзиратель отливал меня. Подняться я не мог. Надзиратели бросили меня на койку. Но через сутки я получил способность кое-как передвигаться по камере. На лице были синяки, на руках и ногах — глубокие раны от бугелей.

Я решил при первом же появлении Гольдшуха разбить ему табуреткой голову. Так закончилась моя вторая встреча с Гольдшухом, Однако голову ему разбить не удалось: он больше в моей камере не появлялся.

После схватки с Гольдшухом отношение ко мне опять резко изменилось.

Правда, с «приветствиями» не приставали, но нашли более тонкий метод издеваться надо мной. Однажды ночью ко мне в камеру пришёл с толпой надзирателей дежурный помощник Магуза.

— Выходи!

«Ну, значит, вешать», подумал я. Попросил у дежурного кандальный ремень. Накинул на плечи халат. Вышел в коридор. Надзиратели стояли кругом у двери моей камеры. Магуза молчал. Когда я вышел, Магуза скомандовал:

— Обыскать камеру!

Надзиратели слегка пошарили в камере и вышли обратно.

— Заходи!

Я молча вернулся в камеру. Лёг в постель, но спать уже не мог. Трудно было уяснить гнусность поступка Магузы. Я знал, что теперь это повторится не раз и что я никогда не буду знать заранее, выводят ли меня на казнь или только издеваются. В этом и была тяжесть этого, тонкого и вместе с тем гнусного издевательства.

Однажды днём надзиратели тревожно забегали. Открылась дверь, и ко мне зашёл помощник старшего надзирателя.

— Слушай, твоя фамилия действительно Никифоров, а не Кондышев?

— Ты что, ошалел, что ли? Кондышева вы три дня тому назад повесили…

Надзиратель, как ужаленный, выскочил из камеры и убежал в контору. Я подозвал надзирателя.

— Что случилось? Почему ищут Кондышева?

— Помилование ему пришло, а его найти не могут. Повесили его… Поторопились… Ищи теперь не ищи — нету человека… Перетрусили… Боятся — попадёт…

Сарра сообщила, что приехал новый генерал-губернатор Князев. Ну, теперь скоро…

Подкоп

Вскоре после моего суда состоялся суд над манзурскими боевиками. Уход Селиванова отразился на приговоре: только Булычёв и Пославский, как руководители дружины, получили по пятнадцати лет каторги; остальных участников присудили к сравнительно небольшим срокам. Возможно, что на мягкости приговора сказалось предательство Булычёва. Охранка не пожелала его ликвидировать и в связи с этим принуждена была мягко отнестись и к другим участникам.

Скоро осуждённые дружинники ушли на каторгу. А я всё сидел и ждал…

Осуждённые за «вязку» в больнице затеяли новый побег с помощью подкопа. Они сидели по три человека в одиночке. В соседней с моей сидел Донцов и с ним двое осуждённых за больничный побег; в следующей камере тоже сидели из их группы.

Подкоп должен был начаться из камеры Донцова. Мне предложили принять участие в побеге. Я согласился.

Пилки и короткие ломики уже были заготовлены. Нужно было пропилить деревянный пол в одиночке, потом под полом пробить стенку в камеру Донцова, из камеры Донцова пробить фундамент наружной стены корпуса, выходящей во внутренний двор тюрьмы. Из соседней камеры должны были пробить отверстие в стене, где идёт труба от параши. Через это отверстие из соседней камеры в ночь побега должны проникнуть остальные участники побега. Подкоп прорывать должны были я и камера Донцова.

Я, под предлогом, что прутья койки мешают мне спать, перебрался с постелью на пол. И когда убедился, что администрация относится к этому безразлично, перепилил одну из половиц таким образом, чтобы она не могла провалиться в случае, если по полу будут стучать во время обыска.

Он что-то возбуждённо говорил, но старший захлопнул форточку и сердито ворчал:

— Только суматоху зря поднимает.

Старший ушёл. Мы опять принялись за нашу работу. Хотя и старались не стучать, однако спокойно работать уже не могли: отдельные неосторожные стуки прорывались. Вдруг провокатор закричал на весь коридор:

— Начальника давай! Убегают!

Мы, как угорелые, выскочили из-под пола; я кое-как набросил доску на отверстие, набросил матрац и лёг под одеяло, наспех нацепив кандалы и наручни.

Надзиратель дал тревожный звонок, и в коридор прибежал помощник с толпой надзирателей.

— В чём дело?

— Восьмая камера вопит, ваш бродь, побег, говорит.

— Ваше благородие, идите сюда! — кричали из восьмой камеры.

Опять провокатор что-то возбуждённо говорил помощнику. Помощник дал распоряжение:

— Обыскать вторую камеру!

Открылась дверь; толпа надзирателей ввалилась в мою камеру.

— Вставай, выходи!..

Я поднялся с матраца и пошёл к двери; только перешагнул через порог, как свалились наручни и кандалы. Один из надзирателей, увидев это, закричал:

— Ваш бродь, кандалы и наручни слетели!

Из одиночки тоже раздался испуганный голос надзирателя:

— Пол прорезан! Стенка проломлена!

Два надзирателя схватили меня за руки и прижали к стене, словно я мог убежать.

— Открывай третью камеру! Выходи! У этих тоже свалились кандалы.

— Ваш бродь, дыра в стене!

Это возле параши открыли пролом в четвёртую камеру. Нас выстроили в коридоре. Надзиратели суетились возле нас с револьверами в руках. Шеремет ходил из камеры в камеру и только растерянно повторял:

— Вот сволочи… Кто бы мог подумать!.. Подкоп из новосекретной. Вот сволочи!

В одиночках разворочали все полы. Вытащили в коридор ломики, пилки.

А мы стояли в нижнем белье и дрожали от холода. Надзиратели дали нам наши халаты, коты и повели в контору. В конторе перед каждым из нас стоял надзиратель с револьвером.

— Теперь в первую очередь пороть нас будут, — заговорил один из бывалых. — Бой устроим, не дадимся.

— Ну, что там бой, всыпят за моё почтенье…

— А я буду плевательницей отбиваться, — задорно сказал Донцов.

Вопрос о порке стал передо мной со всей остротой. Я решил попытаться предупредить этот позорный акт. Было два способа: нанести удар начальнику или его помощнику (это влекло за собой военно-полевой суд, так как тюрьма была на военном положении) или покончить с собой, если им удастся меня выпороть.

В комнату вошёл помощник начальника Хомяков.

— Никифоров, в кабинет начальника!

Я пошёл в кабинет; за мной вошёл Хомяков. За столом начальника сидел инспектор Гольдшух. Начальник стоял у стола; в углу на стуле сидел прокурор. Помощники кучей стояли у двери. Я быстро подошёл к столу. Гольдшух, увидев меня без наручней и кандалов, вскочил с кресла и испуганно закричал:

— Наручни!.. Наручни!.. Почему без наручней?

К Гольдшуху подбежал Шеремет и быстро отрапортовал ему:

— Наручни у всех перепилены, господин инспектор.

— А почему не одели?

— Не успели, господин инспектор.

— Господин начальник, дайте распоряжение выпороть его…

— Попробуйте! — сказал я громко, с ненавистью впившись глазами в Голъдшуха.

Гольдшух отошёл от стола и стал позади начальника. Начальнику, по-видимому, не хотелось связываться со смертником, и он медлил выполнить приказание инспектора.

— Вам придётся предать меня военно-полевому суду, прежде чем вы меня выпорете, — заявил я, обратившись к начальнику.