— Мы собраний не устраиваем, а иногда по делам заводской кассы беседуем.

— Знаем мы эту кассу… Советую быть потише.

Полиция по-видимому пронюхала, что рабочие зашевелились, и решила припугнуть. Полицейский допрос никаких последствий за собой не повлёк, и работа продолжала протекать прежним порядком. Кружки наши медленно, но всё же росли, и наша организация шла к 1 мая со значительной подготовкой.

В апреле, когда я уже все свои специальные работы закончил и потешал непритязательных обывателей Б. Токмака обрывками каких-то картин, кино посетил один из помощников пристава и учинил беседу с моим хозяином относительно моей персоны. В результате забрал мой паспорт. Когда кино закрылось, хозяин сообщил мне об этом событии.

— Вы им не говорите, что я с вами об этом говорил. Помощник пристава просил меня не говорить вам, что он ваш паспорт забрал. «Вернём», говорит.

Я сделал вид, что меня мало трогают заботы полиции о моём паспорте, а сам думал, как бы хоть немного денег получить с моего хозяина.

— Вы дайте мне немного денег, хочу завтра кое-чего себе на базаре купить.

— Сколько за мной накопилось?

— Рублей тридцать, кажется…

— Моё кино пока только вас оправдывает. Двадцать рублей вам пока дам.

Я в эту же ночь, сообщив о положении одному из товарищей, пешком через степи отбыл из токмакских палестин, оставив полиции мой паспорт, а хозяина кино без демонстратора. В Симферополе, информировав комитет о состоянии работы в Б. Токмаке, я получил явку и направил свои стопы в Одессу в надежде закрепиться там на более продолжительное время.

В Одессе

Одесса встретила меня весьма негостеприимно.

— Товарищ, как у вас дело обстоит с паспортом? Если сомнительный, не вздумайте прописаться. Проверка вновь приезжающих идёт тщательно.

Насчёт моего паспорта у меня, понятно, никаких сомнений не было, поэтому о прописке нечего было и думать. Поместили меня у каких-то двух девиц, посещавших, кажется, фельдшерские курсы. Просидел дня четыре, просунуться на работу, независимо даже от состояния моего паспорта, было совершенно невозможно.

Потолкался среди грузчиков, но и там весьма голодно стучали зубами: и смотрели недружелюбно на моё появление. А тут ещё девицы встревожились, померещился им какой-то «тип», и меня переселили на одну из одесских землечерпалок.

— Народ там свой, прописываться не нужно; может, и на работу там втиснешься.

Одесская организация находилась в состоянии полного разгрома и усиленно сколачивала остатки своих сил. Большевики ещё держались на Пересыпи и в городском районе. Портовый же район находился полностью в руках меньшевиков. В это время в Одессе почему-то усиленно обсуждался вопрос о создании единства организации, о попытке конкретизировать единство работы большевиков и меньшевиков, однако это ни к чему не привело.

Большевики решили попытаться провести одного из своих представителей в правление союза портовых рабочих. Для этой цели мы пошли с одним товарищем на собрание портовой районной организации, которая находилась целиком в руках меньшевиков. Когда я выставил кандидатуру пришедшего со мной товарища в члены правления союза, поднялся шум: часть членов собрания запротестовала.

— У него недисциплинированный, анархистский характер, и, кроме того, он в порту не работает… мы предлагаем рабочего порта…

Неожиданно нашу кандидатуру поддержала группа грузин. Это вызвало смятение в рядах меньшевиков. Однако большинством собрания они провели свою кандидатуру. Мы потерпели поражение, но неожиданно победили в другом, обнаружив группу сочувствующих большевикам в недрах меньшевистской организации.

Нужно сказать, что годы реакции вообще были богаты такими неожиданностями. Большевистские группы иногда, работая в одном городе, не имели друг с другом связи.

На собрании меньшевиками называлась кандидатура Авива, но почему-то не голосовалась. Меня это имя заинтересовало, и я спросил моего товарища, кто такой Авив и откуда он.

— Это токарь, тоже работает на электрической станции, меньшевик, сегодня его что-то нет. А приехал он, кажется, из Керчи.

— Э-э, так я его знаю — мы вместе в керченской организации работали. Где он живёт?

Товарищ дал мне адрес Авива.

Я перебрался на землечерпалку и к моей великой радости встретил на ней двух рабочих с керченского каравана, активно участвовавших в подготовке забастовки. Они меня сейчас же узнали.

— Малаканов! Здорово! Откуда?

— Чего вы орёте, дьяволы!..

— Экие остолопы… Забыли с радости-то. Ты не серчай, никто не слышал. Да как кликать-то тебя?

— Кудрявцев. А вы как сюда попали?

— Переселились из Керчи, работаем здесь машинистами. Эх, и хорошо же ты нас перетряхнул тогда, мы и не заметили даже. А с комитетом-то ты как прав оказался: два года штурмовала нас администрация, всё хотела разогнать комитет, Но мы крепко помнили: твои слова: «Разгонят комитет — разгонят вас», потому держались за него крепко.

— Ну, а как же вы здесь очутились?

— Эх, брат, что было-то! Один раз администрация затеяла весь комитет уволить, так рабочие такой тарарам подняли: объявляй стачку — и никаких. Все работу бросили. Администрация на попятный… Так мы два года и продержались. А потом Ткаченко-то, помнишь, ещё активистом себя проявил, пролез в комитет и развалил, провокатором, что ли, оказался, так мы его и не раскусили. Начала администрация понемногу актив выбрасывать, потом выбросила и нас, членов комитета. Вот мы сюда и перебрались.

— Жалко, что так случилось.

— Ничего, зато школу, брат, такую прошли, теперь не оседлают. А там ещё крепкое ядро осталось. Часто тебя вспоминали. Слышали, что в тюрьме сидел. Хотели повидаться, да боялись, как бы тебе не повредить. Вот где пришлось встретиться.

— Вы в партии?

— Как же! Как ты нас ввёл, так мы до сих пор и состоим в партии, все поручения выполняем. Нам и тебя поручили устроить, только мы не ожидали, что это будешь ты. Устроим, у нас не опасно.

Встреча меня обрадовала и взволновала. Эти два товарища были наглядным свидетельством моего революционного копания в тёмной, безграмотной массе. Ведь это же результаты моей работы.

О, революция! Мы — твои упорные муравьи, мы выкормим тебя…

По данному мне адресу я отыскал Авива. Авив остался меньшевиком, но меня любил. Встреча была радостная:

— Петра! Откуда ты? Бакунист ты эдакий! Ведь ты, кажется, в тюрьме сидел?

— Сидел.

— Шура мне писала, что ты крепко сел. Как же ты вырвался?

— Сбежал.

— Опять сбежал? Счастливец ты! Мчишься куда-то, вгрызаешься где-нибудь в гущу, взбаламутишь, ввалишься в тюрьму, какими-то судьбами вырываешься и опять мчишься, и вот… Сваливаешься как снег на голову… А я вот стою у своего станка, как цепью прикованный, и нет ни сил, ни смелости оторваться.

— А ты попробуй.

— Нет, я как-то боюсь неизвестности, боюсь оторваться от насиженного места.

— Ну, брат, если бы ты по-настоящему делом занялся, приучили бы тебя ко всяким пространствам. Ты просто трусишь. Побывал в ссылке, хлебнул немного горького, вот теперь и боишься… Видишь, какой благонамеренный стал, наверное, даже одесская охранка тебя не тревожит? Правда ведь?

— Да, ты прав. Я намного тряпкой стал. Ну, бросим. Расскажи, где был.

— Побывал во многих местах и видел везде одно и то же: одних, как волков, травят, и они измеряют пространства матушки Руси, закрыты для них заводы и фабрики, повсюду расставлены для них рогатки. А другие залезли в свои скорлупки и сидят, вот как ты — не пикнут.

— И злой же ты стал, Пётр. Чего ты так на меня набросился?

— Потому набросился, что ты не один, а сетью вы спустились в рабочую гущу и вытравливаете из неё своим гнилым либерализмом здоровый революционный дух. На днях я наблюдал, как вы живым людям работать мешаете. Помнишь, как вы не хотели меня в керченский комитет допустить? Здесь я был свидетелем, как рабочего-большевика комитет не допустил в члены правления профсоюза… Тоже рогатки ставите.