Первый раз я с Авивом так резко говорил, сам не понимая, чего я так сильно разволновался.
— Ты не обижайся: это тюрьма и скитания на мне отразились.
Часто я ночевал у Авива; целые ночи мы проводили в спорах. Меньшевизм в нём сидел прочно, он с неопровержимой для себя ясностью рисовал путь развития рабочего движении. Попытки толкнуть рабочее движение на путь «политических авантюр» он считал преступными:
— С кем мы придём к власти? Вот с этой ещё слепой массой? Нужно ещё основательно поработать, вывести вот эту голодную, неграмотную массу на путь более или менее сносного экономического существования и научить её хотя бы читать газету, тогда только можно говорить о пролетарской революции. Уроки пятого года не надо забывать.
Авив выявлялся передо мной фигурой, характеризующей меньшевизм как глухую стену, которую во что бы то ни стало нужно развалить, чтобы очистить путь перед революционным рабочим движением.
Целый месяц я толкался в Одессе — устроиться никуда не удалось. Большевистская группа все меры принимала к тому, чтобы я остался в Одессе, но протолкнуться куда-либо на работу не было надежды. В конце концов решили, что мне дальше оставаться небезопасно. Я уехал в Ростов.
Разгромленный Юг
1907 год проходил под знаком разгрома политических партий, а профессиональное движение в его легальных формах, хотя и подвергалось сильному нажиму реакции, хотя и выхватывались из него группы актива, всё же существовало.
Но 1908 г. шёл уже под знаком углубления реакции, разгрома профессионального движения и уничтожения его легальности.
Буржуазия, игравшая в либерализм в 1905 г., теперь не только сочувствовала реакции, но и показала рабочим свои собственные зубы. Всё, что было завоёвано рабочими за время революции, ликвидировалось. Рабочий день с 9 часов удлинялся до 12–13 часов, заработная плата сокращалась на 20–25 %.
Промышленная буржуазия, всемерно помогая правительству в борьбе с остатками революционного рабочего движения, стремилась создать для рабочих ещё более тяжёлые экономические условия, чем это было до революции 1905 г., и требовала ликвидации профессиональных союзов, мешавших ей полностью уничтожить сопротивляемость рабочих.
Жандармерия, охранка, полиция, сыскные учреждения и чёрная сотня являлись основной опорой промышленников в эту эпоху. При помощи всех этих шаек буржуазия громила профессиональное движение. Правления профессиональных союзов арестовывались и отправлялись в ссылку в Сибирь или в другие места. Если в профсоюзе оставался актив, продолжавший работу профсоюза по защите экономических позиций рабочих, арестовывался и актив и также высылался. Если же профсоюз и после этого не распадался, а продолжал жить, его закрывали.
К половине 1908 г. на юге России осталось 5 % незакрытых союзов, остальные все были ликвидированы и частью переходили на нелегальное положение. Легальное рабочее движение замерло по всему югу. Такие же известия получались и из центра и из промышленных окраин.
Проезжая мимо Александровска, я решил позондировать почву на александровском заводе. Дождавшись окончания работ, я подошёл к труппе выходящих с завода рабочих:
— Товарищи, как у вас на заводе дела? Работёнку можно получить?
— Работёнку? Да ты откуда сам-то?
— Только-что из Одессы приехал.
— Там работал, что ли?
— Нет, работу искал.
— Что же, не нашёл?
— Нашёл бы — к вам не приехал.
— Зря приехал, не примут… А может и примут…
Рабочие подозрительно на меня посмотрели и ушли. Я с недоумением оглянулся им в след. В чём дело? Решил поговорить ещё с одним рабочим:
— Товарищ, где у вас профсоюз ваш находится?
Вышло ещё хуже:
— Зачем тебе профсоюз?
— Хочу о работе поговорить.
— О работе? С профсоюзом-то? Поговори, поговори…
— А где он находится-то?
— В охранке спроси — там скажут.
И этот рабочий также поспешил от меня уйти.
— Чёрт знает что такое. За провокатора они меня, что ли, принимают?
Наконец мне всё же удалось кое-что выяснить. Оказывается, правление профсоюза и актив завода арестованы и высланы. На заводе господствуют черносотенцы, охранка усиленно просеивает поступающих на завод рабочих. Среди рабочих полная деморализация. Все стараются удержаться на работе. Администрация этим пользуется: отменила все нормы расценок и безнаказанно удлиняет рабочий день.
— Значит, на завод не просунуться?
— Почему нет? Если с охранкой в ладах, то почему не просунуться.
— Попробовать разве?
— Попробуй.
И рабочий молча от меня отошёл.
— Ну, Петро, мотай дальше, а то наболтаешь ещё на свою шею…
Атмосфера в Александровске была настолько удушлива, что свежий человек становился подозрительным и пытался затушеваться. Когда открыто борешься, даже при наличии большой опасности не чувствуешь себя так скверно и трусливо, как в этой удручающей обстановке.
До самой осени я скитался по всем городам юга. Если и удавалось устроиться на работу, удержаться было невозможно — увольняли без объяснений причин. На активность отдельных групп рабочих надеяться было нельзя — у всех была одна забота: «Терпеть всё, но удержаться на работе во что бы то ни стало». Молча выносили самые гнуснейшие издевательства, вплоть до принуждения записываться в ряды черносотенцев, многие из робких попадали в сети охранки и чёрной сотни.
Это была эпоха возмутительного издевательства и унижения понёсшего поражение рабочего класса, эпоха торжества победившей буржуазии.
Ростов был последним этапом моих скитаний в поисках за работой и местом последнего моего революционного действия на юге.
Уже осенью на табачной фабрике в Ростове началось брожение на почве снижения заработной платы. Комитет поручил мне принять участие в организации возможной стачки. Раза три мне удалось побывать на фабрике и изучить обстановку. Фабрика действительно волновалась, но настроения были далеки от стачки. Требовалась длительная работа среди работниц. Я стал налаживать работу по сколачиванию группы активистов, чтобы через них начать подготовку стачки.
Однако эта работа была внезапно прервана вмешательством полиции. Меня застал в моей квартире околоточный и пригласил в участок. Там меня допросили о моей родословной, спросили, зачем я ходил на табачную фабрику. Выслушав мои ответы, предложили немедленно выехать за пределы Ростова. Один полицейский пошёл со мной на квартиру, где уже был произведён обыск. По-видимому, ничего не нашли и поэтому решили просто от меня избавиться. Я взял свою маленькую корзиночку с парой белья, простился с хозяйкой и вместе с полицейским пошёл на вокзал, а оттуда направился пешком по направлению к Новочеркасску. Полицейский постоял у семафора и, видя, что я не возвращаюсь, ушёл в город.
Отойдя версты полторы от семафора, я свернул в сторону, лёг на землю и стал раздумывать, что мне делать дальше.
Никаких перспектив передо мной не было. Было ясно, что на юге мне не удержаться, надо подаваться куда-то в новые места.
Махнуть разве на действительную родину? И в самом деле… Я дождался ночи и вернулся в Ростов. Передав связи с фабрикой, я получил на билет до Царицына. Уйдя на следующую станцию, сел на поезд и двинулся с установкой Челябинск — Иркутск.
Опять в Сибири
Решение выбраться из удушливой атмосферы, царящей на юге России, и забраться в родные места, с которыми я не был связан, являлось, несомненно, актом отступления, вызванного усталостью и безнадёжностью получить хотя какую-либо работу, а также желанием избавиться от хронического голодания.
Желание выбраться из обстановки безработицы и голодного существования было настолько сильно, что я не задумывался над тем, что я буду делать в Сибири.
В попутных центрах — Самаре, Уфе — было так же тяжело, как и на юге.
Та же гнетущая безработица и упадок активности партийной организации.
— Куда тебя несёт нелёгкая? — спрашивали меня товарищи.
— В Сибирь — там воздух свежее.