— Кто тут?
— Дядя, пусти переночевать.
— Иди в волость, там пустят.
— А где она?
— Иди прямо по улице, сразу за церковью и будет волость.
В волость я, понятно, не пошёл. В стороне заметил какое-то тёмное строение, присмотрелся — клуня. Я забрался в неё, но она оказалась пустой; земля была голая и холодная. Недалеко от клуни заметил копну соломы, забрался под неё и, кое-как согревшись, заснул. Ночью холодная вода протекла под копну и подмочила меня. Подложив под бока солому, я снова уснул.
Утром я сквозь сон услышал, что кто-то кряхтит возле меня. Высунул голову: сидит мужик и кряхтит.
— Что это ты, дядя, — тут человек спит, а ты сидишь?
Мужик от неожиданности вскочил и испуганно проговорил:
— Кто тут?
— Кто… Не видишь — человек?..
— Да это ты никак вечером ночевать просился?
— Ну, я…
— Чего же в волость-то не пошёл?
— Собаки не пустили.
— Экой ты! Так в мокре и валялся?
— Нет, на печке…
— Ну, вылазь да уходи, а то ещё солому мне спалишь.
— Спалишь её, мокрую-то. Тоже, остолопина.
Был зол на мужика и на мокрое утро.
— Ну, проваливай, проваливай!
Я, отряхнув с себя солому, направился по тропинке к железной дороге.
Наконец я добрался до какого-то железнодорожного депо. Здесь решил во что бы то ни стало установить хотя бы поверхностную связь. Я подошёл к мастерской, сел на старый скат и стал ждать, с кем из рабочих можно было бы заговорить. Из мастерской выходили рабочие, входили обратно, но ни на одном не решался остановиться. Наконец из мастерской выскочил мальчик — ученик. Зная, что мальчишки в «курсе всех дел», я подозвал его к себе:
— Позови-ка мне кого-либо из ребят…
— Тебе наверное Алексея надо?
— Да, да…
— Которого, токаря?
— Да, его самого. Позови.
Токарь — значит, имеются основания полагать, что парень из своих. Я тревожно смотрел на калитку. Скоро вышел мальчик, а за ним рабочий в синей блузе. Мальчик показал рабочему на меня, а сам куда-то убежал. Рабочий подошёл ко мне:
— Вы меня вызывали?
— Да, я. Мне нужна помощь…
— Вы… откуда?
— Я бежал из тюрьмы, иду пятый день без денег, без хлеба и без паспорта.
— Обождите здесь, я сейчас вернусь.
Я спокойно ждал, нe было у меня никакого сомнения, что он придёт и поможет мне. Рабочий скоро вернулся. Он шёл, вытирая замасленные руки.
— Идёмте в трактир. Скоро перерыв на обед, подойдут ребята, пообедаем и поговорим там.
Я рассказал им, как путешествовал от Москвы до депо. Где я сидел и о месте побега я не сообщал, да об этом меня и не спрашивали.
Первый раз после тульской тюрьмы я ел горячую пищу. Алексей сказал что-то двоим товарищам, и они ушли.
— Паспорта мы вам достать не сможем, но кое-какую одежёнку и денег достанем. Куда вы думаете пробираться?
— В Ярославль или в Кострому: где удастся устроиться на работу.
— Вы что можете делать?
— Я электромонтёр.
— Я думаю, вам лучше удастся устроиться в Костроме, а в Ярославле сейчас беспокойно, вам там задерживаться не следует. В Кострому мы вам дадим записку к одному товарищу, с ним обо всём там переговорите. Если закрепитесь в Костроме, он вас и свяжет, с кем будет нужно.
Скоро вернулись те, что ушли. Они принесли мне пиджак, брюки и семнадцать рублей денег.
— До Ярославля вас на паровозе устроим, а дальше возьмёте билет…
— Ну, как вы живёте здесь?
— Недавно нас потрепали основательно: двенадцать человек увезли в ярославскую тюрьму; кажется, судить будут. Много выбросили на улицу. Мы вот трое держимся на ниточке и никак не можем решить — уходить ли самим или ждать, когда нас снимут или выгонят.
— Уходить не следует. Нужно на время притихнуть и закрепиться. Поменьше мозольте глаза администрации. Ослабят внимание, тогда и развернёте работу…
— Вот, ребята, я говорил, что уходить не надо, вот и товарищ не советует.
— Всё равно заметут, не усидим…
— Ну, разбегаться в разные стороны тоже толку мало; я вот бегаю, а когда впрягусь в работу по-настоящему — ещё неизвестно, А потом, если и уйдёте, ведь работу всё равно вести будете. Или бросите?
— Ну, где бросить… Везде работать придётся.
Политическая обстановка в мастерских была показателем степени всероссийской духоты. Остатки актива, жавшиеся по подпольям рабочих центров, теряли хладнокровие; многие стремились вырваться в более облегчённую обстановку, не представляя, что везде встретят одну и ту же картину. Встреча с товарищами окончательно меня убедила, что подполье живёт в чрезвычайно напряжённых условиях.
Нужны огромная воля и выдержка основных кадров, чтобы не дать рассыпаться ушедшему в подполье активу.
О явке я с ребятами говорить не стал. Положение подполья обязывает принимать людей, хорошо проверенных или имеющих установленные пароли и явки. Небезопасно было и мне увязываться без явки с организацией, не дав себя проверить как следует. В случае провала организации легко можно попасть под подозрение в предательстве. Поэтому вопрос о явке не поднимался. Я удовольствовался поверхностной связью — запиской, которую мне дали в Кострому.
Через час я на паровозе мчался в Ярославль, относительно прилично одетый, с деньгами в кармане. Жить становилось немного легче.
В Ярославле я взял билет и пересел в вагон. Ехал дальше уже в качестве легального пассажира.
В Костроме я разыскал указанный адрес. Встретил меня рабочий, видимо, не металлист. Прочитав записку, он задал мне несколько вопросов; получив на них ответы, он предложил временно остановиться у него. Жил он один; сам себе готовил обед и убирал комнату. Работал на текстильной фабрике ткачом.
— Живи, пока найдём паспорт. Устроишься на работу. Подыщешь комнату.
— Вы только, пожалуйста, фантазируйте в паспорте поменьше.
— Достанем с «родиной».
Товарищ принёс мне временный паспорт.
— Здесь, в Костроме, пропишем тебя по этому паспорту, и проживёшь по нему, а на случай выезда дадим другой.
С работой дело затягивалось: пытались протолкнуть меня на одну из фабрик, но из этого ничего не получилось. Много своих ждало случая вернуться на завод.
После усиленных поисков мне удалось устроиться в кино демонстратором. Я около недели исправно крутил ручку аппарата «Патэ». В то время моторов ещё не было и аппараты крутили руками.
Хозяин кино выписал сенсационную по тому времени фильму под названием «Жизнь и страдания господа нашего Иисуса Христа». Картина была составлена в весьма трагических тонах и производила потрясающее впечатление. Пропустил картину один раз, пропустил другой — в зале истерики, плач…
«Вот-те, — думаю, — и раз. Выходит, что пропагандой христианских идей занялся. Не годится, Петро, это дело, надо что-нибудь придумать».
Решил побеседовать с моим товарищем. Он уже побывал на этой картине и сразу же предложил мне бросить «эту лавочку» и поискать другой работы.
— Брошу — другой эту же самую картину будет крутить. Нет, это не выход. Дело-то не в моей совести, а в картине. С ней-то как быть?
Я решил картину сжечь во время сеанса. Товарищ запротестовал:
— Панику устроишь, подавят друг друга.
— Ну что ж, зато будет хорошая иллюстрация к «святым событиям».
— Смотри, тебе виднее…
Обычно во время хода картины лента, сматываясь одним концом с одной бобины, другим наматывалась на другую, что спасало картину от опасности воспламениться.
Я в начале пуска картины ленту ко второй бобине не прицепил, и она пошла под фонарь, в ящик, сваливаясь в кучу. Когда самые трагические места прошли и оказались в ящике, я отвернул верхний накалённый уголь и спустил его в, ящик. Лента вспыхнула, как порох, и я с опалёнными бровями выскочил из будки. Публика в панике бросилась из театра. Гам был невообразимый; сильно помяли старух. Напрасно хозяин кричал, что опасности нет, что будка изолирована, — публика не слушала и вся вывалилась на улицу. Старухи, проклиная хозяина с его картиной, поползли по домам.
