На третий день мы приехали в Тулу, и нас водворили в огромную старую тульскую тюрьму. Камера была большая, с цементным полом, люди спали прямо на асфальте. Мне особенно было плохо — подостлать под себя было нечего. Вшей в камере было такое количество, что они ползали прямо по полу. Здесь на нас никто не обращал внимания, и мы были предоставлены самим себе. Шпана резалась в карты и обирала новичков — «фраеров», как она их называла. Своих нас собралось четыре человека: двое шли в административную ссылку, один высылался на родину.
Наконец меня извлекли из тульской тюрьмы и передали в распоряжение исправника. Из Тулы отправили меня на подводе, под конвоем трёх верховых стражников, в Богородицк, уездный город, где в свою очередь передали меня богородицкому исправнику.
На следующий день меня присоединили к четырём каким-то типам и под конвоем пяти стражников повели дальше. Шли два дня по безлесным полям, ночевали в волостных каталажках. На третий день к вечеру мы подошли к густо заросшей лесом глубокой балке. Все устали изрядно. Конвойные, закинув винтовки за плечи, лениво покачивались в сёдлах. Дорога подходила к балке очень близко. Лучше момента не найти. Я подтянулся и готовился в этом месте проститься с конвоем.
Как только подошли к самому краю балки, я стрелой шмыгнул мимо конвоя, в мгновение пролетел отделяющее меня от балки расстояние и нырнул в густо заросшие кусты. Стражники растерялись. Они сдёрнули с плеч винтовки и пустили мне вслед несколько выстрелов, но я уже был далеко, внизу балки. На верху балки затопали копыта лошадей — это, по-видимому, стражники бросились в объезд. Я отыскал в кустах яму и зарылся под слоем навалившейся в яму листвы. Там и пролежал, пока не начало темнеть. Не слыша больше топота лошадей и никаких подозрительных шумов, я выбрался из сырой ямы, вышел на поляну и с удовольствием растянулся на тёплой земле. Был я в одной рубашке и в яме продрог. Тёплая земля, нагретая за день солнцем, ласково охватывала меня теплотой. Меня потянуло ко сну. Нужно было скорее и как можно дальше уйти от места побега. Я вскочил на ноги и, выйдя на опушку леса, направился прочь от балки.
Ночь была тёмная. Я летел, как на крыльях, — не было усталости, радость волной заливала всё тело, сердце усиленно билось.
Ушёл! «Эй! Теперь не догнать вам меня!»
Пути-дороженьки
Ночь тёмная-тёмная и удивительно родная. И как я в детстве мог бояться ночной темноты! Шёл всё прямо, дальше, дальше от места побега; куда выйду — не знаю, да это было и неважно теперь: ведь ночь, лишь бы не сбиться и не вернуться опять к месту побега. Шёл всю ночь. Пересекал перелески, овраги, балки, далеко обходил деревни. Где-то недалеко послышался свисток паровоза. Обрадовался — оказывается, вышел к разъезду. На разъезде стоял воинский эшелон.
— Ребята, куда едете?
— В Тулу. А тебе куда?
— Тоже в Тулу. Подвезёте?
— На бутылку давай, подвезём.
Я влез в теплушку, вынул свою заветную трёшницу и передал солдату. Солдат где-то добыл бутылку водки и дал мне два с полтиной сдачи.
— Ну, теперь залезай дальше в угол, за сено, чтобы дежурный не увидел.
— Може выпьешь?
Я отказался. Забился в тёмный угол и радостно вытянулся на душистом сене.
Солдаты пили водку, о чём-то разговаривали. Тут же в вагоне лошади постукивали копытами о пол вагона, похрустывали сено и фыркали. Я скоро крепко заснул.
Разбудили меня, когда приехали в Тулу. Солнце уже склонялось к вечеру. Я решил пройти по тульским улицам в надежде случайно найти товарищей. Случая не представилось, и я вернулся к вокзалу. Вышел за семафор, уселся на шпалы и стал размышлять, куда направить стопы.
Ехать в Харьков — явка сомнительная. В лучшем случае зря время потеряю, а в худшем могу провалиться. Надо забираться на север, где меня не знают. Но там придётся жить без связи… Работу вести могу и так, а там уже и связаться будет не трудно. «Айда, Петруха, на север! А ну, милый, шагай!»
И я зашагал по направлению к Москве. Выспавшись, я бодро шагал до самого утра, пропуская встречные и попутные поезда.
Эх, чёрт вас подери, счастливцы! Сидят себе в вагоне, как дома, а тут шагай. Даже переночевать попроситься нельзя, опросят: «Ваш паспорт?» «А где его взять?» Так я шагал, проводя ночи на копнах сена, под звёздным шатром. Самая лучшая мать всех обездоленных и гонимых — это тёмная ночь
Копейки мои постепенно таяли, и я потуже подтягивал спасительный пояс. Однажды я застал на одном из разъездов товарный поезд. Один из товарных вагонов был открыт, в нём сидел, свесив ноги наружу, татарин.
— Подвези, друг, до Москвы.
— Зачем не подвезти, подвезём, влезай и прячься за мешки.
Я влез. Вагон до половины был заполнен мешками с яблоками. Татарин оказался приказчиком какой-то фруктовой фирмы и сопровождал поезд с фруктами. Ехать ему было скучно, потому он так легко и принял меня в вагон.
— Кушай яблок и сиди там. Когда поезд пойдёт, здесь сядешь. Нада, чтоб кондуктар не знал…
Когда поезд шёл, мы сидели с ним в дверях вагона, свесив наружу ноги, и вели беседы; когда поезд останавливался, я опять лез за мешки.
Поезд медленно проходил мимо какого-то большого села. Ночь спускалась на землю. Вечерняя заря алела узкой полоской. Мы сидели в дверях вагона, свесив ноги наружу, и молчали. Татарин курил; огонёк цыгарки то вспыхивал, то погасал; колёса мерно постукивали о стыки рельсов.
Вдруг где-то близко чистый, молодой и сильный голос затянул:
Хорошо было детинушке
Сыпать ласковы слова…
Песню подхватил стройный хор голосов. Пели по-деревенски, с растяжкой и вариациями. Удаль пения своеобразно сочеталась с грустью слов. Получалось сильно и волнующе. Поезд уходил. Казалось, что не поезд, а песня удалялась всё дальше и дальше — туда, к чуть алевшей полоске. Всё тише и тише слышалась песня, потом замерла.
Я забрался в свой угол и сжался комком. Песня продолжала звучать в моём мозгу, то усиливаясь, то замирая. С трудом успокоился и уснул.
Утром приказчик меня разбудил:
— Вставай, Москва скоро. Сходить нада…
На последнем разъезде я слез и пошёл пешком. Денег у меня осталось две копейки. В Москве я купил у лотошника две посыпанных сахаром лепёшки по копейке штука. Одну тут же съел, а другую положил в карман.
Куда идти?
Постоял у Красных ворот, покрутился во все стороны, увидел городового и скорее подался к Ярославскому вокзалу. Фигура городового при отсутствии паспорта являлась для меня мало утешительной, и я решил с ним в соприкосновение не входить.
Вокзал был обнесён деревянным забором. Я долго прилаживался, где бы перемахнуть и в то же время не нарваться на стражу. Наконец благополучно перебрался и, выйдя за семафор, зашагал в сторону Ярославля. Лепёшку скоро съел. Храбро шагая вперёд, я всё туже и туже подтягивал пояс. К вечеру не выдержал: зашёл в железнодорожную будку.
— Тётя, дай хлеба, с утра ничего не ел…
— И-и, сколько же ноне народу ходит, все идут и идут. Жить стало тесно, что ли?
— Душно, тётя.
Женщина достала с полки каравай и отрезала маленький кусок хлеба.
— Душно, говоришь? — Женщина задумалась. — Невдомёк чего-то. На, подкрепись.
Хлеб она круто посолила.
— Больше дать не могу. Видишь, сколько у меня их, едоков-то, — проговорила она, показывая на ораву детишек.
Я поблагодарил её и с жадностью стал уплетать солёный хлеб. Поев хлеба, я пошёл к колодцу и напился из бадьи холодной воды. Отдохнув немного, пошёл дальше. Заморосил мелкий дождь, приближалась сырая, промозглая осень. Ночь провёл я под копной сена.
Так день за днём я шагал то по шпалам, то по тропинкам, ночуя под копнами и раз в день выпрашивая у будочниц хлеба.
Однажды я не мог найти копны, чтобы под ней переночевать. Шёл мелкий дождь, и я изрядно промок. Я спросил будочника, где укрыться на ночь от дождя. Сторож показал мне тропинку, по которой можно пройти в деревню. Сосновый лес обливал каплями дождя и негостеприимно шумел. Через полчаса я добрался до деревни. Собаки набросились на меня с остервенелым приветствием. Было уже темно, в хатах светились огни. Из крайней хаты на лай собак вышел крестьянин.