— А как насчёт войны с ними будешь говорить, не отдубасят тебя мужики?

— В Александровске не отдубасили, не дураки они.

— Ну что же, крой!

— Товарищ Парнякова, получай законные взносы и регистрируй.

Парнякова аккуратно вписала в журнал мой взнос, зарегистрировала мою фамилию и, небрежно написав квитанцию, подала её мне.

— Получай. Отныне ты узаконенный социал-демократ.

— Большевик, — добавил я авторитетно.

— Катись, не толкись перед глазами.

— Товарищ Никифоров, — пропищала над ухом какая-то девица.

— Ой, в чём дело?

— Сегодня собрание артистов и служащих театра. Никого послать не можем. Пойдите, пожалуйста, выступите перед ними, а то эсеры собрание захватят…

— Да душа с них вон, пусть их захватывают, что нам революцию делать — с балеринами-то что ли!

Из двери кабинета высунулась рожа Трилиссера:

— И в самом деле сходи-ка выступи.

— Чёрт с вами! Где они собираются?

— В театре, — пропищала опять девица, — в шесть часов вечера. Смотрите не забудьте.

Решил до вечера побродить по городу. Недалеко был хлебный базар. Направился туда. Из рыбных рядов несло тухлой рыбой. Продавцы сидели в засаленных полушубках, перекликались, иногда зазывали покупателей. Протянулся длинный ряд лавок с крестьянским инвентарём. У входа некоторых лавок висели богатые иконы, «Николы», и перед ними горели лампады. Купцы с богом были в большой дружбе. Вокруг рыночного настила стояли крестьянские подводы с хлебом, с картошкой. Посредине рынка стояла будка с весами, «важня». Я пошёл мимо подвод в надежде встретить знакомых крестьян. Рынок тот же, что и двадцать лет назад, только менее оживлён и беднее. Не встретив никого знакомых, я пошёл пообедать в столовую, помещавшуюся где-то на Амурской улице в подвале.

В столовой встретил Тохчогло, Проминокого и Митьку Мельникова.

— А явился, мужицкий агитатор, — расплылся улыбкой до ушей Проминский, — не побили тебя мужики?

— Нет, не побили. Только скучно одному ехать было. А вас, говорят, с пушечной пальбой встретили?

— Пока нет, но скоро встретят с пушками, — пророчил Тохчогло.

В столовке народу было набито до отказа. Большинство были александровцы, галдели как будто у себя в камерах, не слушая друг друга.

— Все наши. — С удовольствием заключил я свой осмотр. — И галдят так же. Только камерой не воняет.

— Да, но зато сильно воняет оборончеством… сильнее чем в камерах, — опять съязвил Тохчогло.

— А «школа-то прапорщиков» не даром готовилась, в юнкера метят, проговорил уныло Митька и, помолчав, добавил: — Сволочи! Ему было обидно, что его партия, которой он отдал полжизни, постепенно становится на пути революции.

— А, ты, Митя, плюнь на них. Не по пути тебе с ними. Будем продолжать вместе драться, — утешал я его.

Откуда-то из глубины столовой появились эсеры Кругликов и Пумпянский.

— А вот наши либералы, — проговорил я громко. Кругликов и Пумпянский оглянулись.

— Это, кажется, пораженцы из четырнадцатой? — проговорил, прищурив на нас глаза, Пумпянский.

— Не страшно, — искривив улыбку, ответил Кругликов и они оба вышли из столовой.

Время подходило к шести. Я поднялся из-за стола.

— Мне пора.

— Куда тебе пора?

— К балеринам на собрание.

— К балеринам? Ох, ох, батюшка, да ты што, в уме? О чём же ты говорить-то с ними будешь? — раскатывался Проминский, — вот уморил-то.

— Чего ты ржёшь? Что балерины — не люди, что ли? — обиженно вспылил я.

— Ну, ну, иди! Ты только поделикатнее с ними: терминологией каторжной не угости. Это ведь не александровские мужики.

В театре уже собрались. На сцене был поставлен стол. Тут же кругом стола сидели артисты, артистка, балерины и служащие театра. Часть народа помещалась в партере. Тут же крутилась и девица, подсунувшая мне это собрание.

Директор театра поздоровался со мной и открыл собрание.

Артисты, пожилые и молодые, смотрели на меня немножко со скучающим и снисходительным видом, посмеивались. Женская молодёжь тоже шаловливо посмеивалась. Одутловатые пожилые дамы сидели молча, а некоторые в лорнеты с любопытством разглядывали меня.

— Похоже, что я из зверинца вышел, — мелькнуло у меня.

Я начал говорить. Все притихли. Говорил я часа полтора. Говорил о революции и её задачах, что-то говорил о роли интеллигенции и даже о роли искусства.

Когда кончил, артисты и остальная публика мне дружно аплодировали.

Хотя было не жарко, всё же некоторые дамы взопрели, с лиц вместе с потом сползала и пудра. От «умиления» они вытирали глаза и носы. Одна полная и немного обрюзглая артистка подошла ко мне и пожелала пожать мне руку.

— Ах, как вы говорите, ах как вы говорите… как мило, как просто, понятно. И с чувством каким… очень мило, очень мило.

Что-то говорили артисты, что-то щебетала молодёжь. А я всё смотрел на эту обрюзглую и думал:

— Мило, мило… революция тебе нужна, как мне твоя пудра. Ещё три дня назад от одного моего вида в обморок бы валилась.

Директор опять подошёл ко мне и заявил, что моей речью я доставил всем им настоящее наслаждение.

Слащавая любезность директора, преувеличенное внимание лорнирующих дам вызывали во мне раздражение и я торопился поскорее выбраться.

— Вы, видать, только что из каторги освободились? — продолжал директор.

— Да, до свидания.

— Вы бы ещё побыли с нами, — подкатилась опять пожилая артистка.

— Нет, меня ждут в другом месте. До свидания! И я поспешно вышел из театра.

«Как мило, как мило», — сверлило у меня в голове, и на кой чёрт меня к ним послали. Да разве эти с нами пойдут… «мило»! Тьфу!

Выйдя из театра, я пошёл на Большую улицу. Горели электрические фонари, было светло. По панелям гуляли густые толпы народа. Блестела масса офицерских погонов, чиновничьих пуговиц. Плыли шляпы, шляпки, шапочки и форменные фуражки. Стоял гул весёлых разговоров и смеха. Улица ещё не была во власти революции.

Опять встретил Тохчогло. Он шёл с женой. Познакомил меня с ней.

— Ну, как твои балерины? — обратился он ко мне, смеясь.

— Ничего! «Просто», говорят, «мило»…

Тохчогло расхохотался.

— «Мило», говоришь? Ну, ну!

— А мы идём на собрание.

— Куда?

— Наша александровская бражка устраивает по «текущему моменту». Говорят, на «победу» общественное мнение мобилизовать собираются. Идём с нами.

— Идём.

Зал клуба приказчиков был набит до отказа. За столом на сцене сидело несколько человек александровских оборонцев. Возле них суетились новоиспечённые юнкера, Маевский и ещё несколько человек.

— Смотри и «школа прапорщиков» при параде, — язвил Тохчогло и стал осматриваться.

— Высказаться нам, пожалуй, эта бражка не даст. Кого ты высматриваешь?

— Смотрю, нет ли кого из наших. Высказаться не дадут, сволочи! Давай обструкцию им устроим.

— Давай. Я пойду в тот угол и буду там кричать, а ты здесь. И вы тоже кричите, — обратился я к жене Тохчогло.

— Как же, я обязательно!

Я стал пробираться на другую сторону зала. На задних скамейках сидела порядочная группа рабочих. Я примостился возле них. Зазвенел звонок. Председательствующий открыл собрание. С докладом выступил эсер Архангельский.

Он долго распинался о достижениях революции, о необходимости закрепить завоевания. Говорил, что революция с удовлетворением встречена «союзниками».

Говорил об армии, её тяжёлом положении, потом перешёл к «защите» революции.

— Революции грозит опасность со стороны Германии. Мы должны добиться решительной победы над немцами и должны напрячь все силы…

— Долой войну! Долой буржуазных прихвостней! — закричал я что есть силы.

— Долой войну, довольно гнить в окопах! — подхватил Тохчогло дуэтом с женой.

Рабочие оглянулись на меня с удивлением. Один из них, пожилой, с рыжеватой бородой, поднял к голове руку, нерешительно её подержал, потом сорвал с головы кепку и неистово закричал:

— Долой! Довольно! Довольно войны!