— Прощай, проклятая…

Лошади легко бежали, хлопая копытами по утоптанному снегу, леса теряли свой обычный свет и делались тёмными.

— Эй, вы, милые!

Ванюха подобрал вожжи, а я погрузился в думы, переживая события последних дней.

— Эй, н-у-у-у! Вот и Ангара. Скоро приедем.

Я очнулся. Лошади шагом пошли по льду. Ангара щетинилась причудливо навороченными друг на друга льдинами, она и зимой старалась быть пугающей и недоступной. Для проезда через неё прокладывалась дорога и лёд расчищался.

— Сковали, тебя, красавица. Скоро тесна, и ты сбросишь свои оковы.

Проехали Усолье. Соляные вышки маячили в темноте чёрными силуэтами. Село спало, только собаки встретили нас дружным лаем и проводили до окраины. Через десять минут мы были на железнодорожной станции «Усолье».

— Ну, прощевайте! — Ванюха повернул своих лошадей и, покрикивая на них, растаял в темноте. Я с тощим узелком подмышкой пошёл на станцию.

Станция была пуста. Возле стен стояли деревянные скамьи, на стенах висели пожелтевшие расписания и объявления, прямо против двери висел большой плакат. На нём на фоне снежных гор была нарисована скала, на скалу, расправив огромные крылья, садился орёл, внизу плаката была надпись: «Нарзан». Пол грязный, пахло прокислым. В следующей комнате пощёлкивал телеграфный аппарат, слышались звонки и голос дежурного. Денег у меня не было, и я не знал, как устроюсь с проездом. В сутолоке как-то не подумал об этом. Я сел в уголке в ожидании выхода дежурного.

Через некоторое время вошёл сторож с фонарём и, не обратив на меня внимания, прошёл в дежурную комнату.

— Прими на первый.

— Ладно-ть, — ответил сторож и, выйдя из комнаты, с любопытством посмотрел на меня, но, ничего не сказав, ушёл.

Я постучал в комнату дежурного.

— Войдите! Что вам надо? — И не дав мне ответить, быстро заговорил.

— Вы должно быть амнистированный, по арестантской куртке узнаю. Много вчера ваших-то проехало.

— Да, я задержался, отстал. Вот проехать бы как мне, денег у меня нет.

— Вы не беспокойтесь, я вас отправлю. У нас есть на этот счёт специальное распоряжение. Так что вы не беспокойтесь, — повторил он ещё раз. — Идёмте, сейчас поезд подходит.

Дежурный одел свою красную фуражку, и мы вышли на перрон.

Поезд, громыхая, подошёл к станции. Дежурный что-то тихо оказал главному кондуктору, тот согласно кивнул головой.

— Садитесь в этот вагон, — указал он мне рукой на один из вагонов. Проводник указал мне место.

— Амнистированный, должно? — спросил меня проводник.

— Да, амнистированный.

— Видать по одежде-то. Отмучились, отдохнёте теперь на воле. Ну, усните до Иркутска. Ждут там, небось.

Опять также мерно постукивают колёса о рельсы, как они постукивали, когда я ехал с радужными надеждами на Амурку. Но теперь другие чувства заполнили меня. Тогда я видел перед собой непосредственные препятствия, как бы стену, в которую я упирался, напрягал все силы, стараясь сдвинуть её с моего пути. Это чувство я нёс не только тогда, но и на протяжении всей своей тяжёлой борьбы. А теперь эта стена внезапно исчезла, и я, продолжая двигаться, не встречал никакого препятствия: передо мной как будто открылись незнакомые пространства и я в растерянности искал, во что мне можно было по привычке упереться.

Отсутствие людей в отделении вагона и мерное движение поезда постепенно успокаивали, мысли приходили в порядок и обращались к завтрашнему дню: к близким встречам, к новой жизни на воле.

Приехал в Иркутск поздно ночью. Город спал. Улицы были тихи и пустынны. В будках, завернувшись в тулупы, сидели и дремали сторожа. Чуть морозило. Тишину изредка нарушали паровозные гудки.

Я шагал, вглядываясь в знакомые улицы, в знакомые дома:

— Жизнь шагает огромными шагами, кровавая война потрясает мир, революция разворотила старые полукрепостные устои и смела монархию, а ты всё такой, как был двадцать, пятнадцать лет назад. Стал не больше и не меньше, не вырос, не сгорел. И улицы такие же, покрыты пылью, соломой. Всё по-старому, ни одного даже заметного нового дома нет. Затхлым наследством ты переходишь к нам. Тесно будет в тебе новой жизни…

На одной из Иерусалимских улиц жил брат Степан. С трудом отыскал. Брат уже вторую ночь не спал, всё ждал меня. Когда пришли александровцы, их встречали шумно, но меня среди них брат не обнаружил и беспокоился. Вся семья брата меня встретила тепло и сердечно. Дети тоже повскакали, жались и ласкались ко мне. Детей уложили вновь. Степан подробно рассказывал, как встретили революцию в городе, как происходила встреча каторжан.

— И что ты вздумал там остаться, как будто не мог потом приехать к ним?

— Ну, ну, ладно, не сердись. Неплохо было присмотреться к мужикам.

На следующий день отыскал наш партийный комитет, там застал несколько товарищей, наседавших на Парнякову:

— Ты зарегистрируй нас, а не виновничай.

— Не могу, внесите взнос сначала, а потом я вас и зарегистрирую.

— А где мы тебе этот самый взнос-то возьмём. Мы только три дня как вышли из централа, голова ты садовая.

Парнякова однако крепко вела свою линию и требовала вступительного взноса 50 коп. и столько же членского. Некоторые ещё не обзавелись грошами, а кто имел, тот уже регистрировался. У меня тоже не было ни копейки, поэтому я спорить не стал, пошёл к секретарю. В секретарской тоже толпились люди. Трилиссер им что-то объяснял. Дождавшись пока схлынул народ я поставил перед Трилиссером вопрос, имеем ли мы в исполнительном комитете своих представителей.

— Плохо у нас там дело, никого нет!

— Надо влезть туда, — предложил я.

— Попробуй, может, удастся. А то вся власть в их руках.

— А кто там сидит?

— Эсеры, меньшевики, Веденяпин, Церетели, Архангельский, Тимофеев… вся их верхушка.

— Ну, туда не пролезешь — нe пустят. Знаешь, поеду я крестьянские комитеты организовывать, может от исполнительного комитета и поехать можно.

— Вали, попробуй.

Исполнительный комитет общественных организаций помещался в доме генерал-губернатора, на берегу Ангары. У подъезда стоял почётный военный караул, который никого у входа не задерживал. Я прошёл в приёмную. За столиком сидел какой-то военный,

— Мне в президиум комитета надо.

— Вы откуда?

— Из Александровского централа. Каторжанин, — добавил я для солидности.

— Обождите, я сейчас узнаю, — военный скрылся за дверью. Через минуту вышел. — Войдите!

В генерал-губернаторском кабинете сидел за столом Тимофеев.

— А, Никифоров, з-до-рово! Вы чего?

— Я хотел бы насчёт работы поговорить.

— Насчёт работы. Вот хорошо. Бегут все в Россию, а здесь никто не хочет оставаться. Надо крестьян информировать. Поедешь? В роде как бы комиссара…

— Что же, можно, я согласен!

— Мандат и денег тебе дадим, катай.

Вошли Веденяпин, Архангельский.

— Вот, товарищи, Никифоров, знает быт и психологию наших крестьян, согласился поехать для информации, хотя он из бунтарей-большевиков.

— Ага, ну, ничего, — одобрил Архангельский, — поезжайте, не опасно. Сибирских мужичков в большевиков не переделаешь — крепки.

Тимофеев позвонил, вошёл тот же военный.

— Вот передайте эту записку управляющему делами. Нужно товарищу Никифорову выдать мандат на поездку по губернии и путевые.

Управляющий делами не знал, какого характера надо выдать мандат, поэтому я продиктовал его сам. Уполномочивается для реорганизации волостной и сельской власти.

Подписывать мандат я понёс сам. Тимофеев поморщился:

— Что-то ты сразу!

— Комитеты создать надо: не оставлять же старшин у власти!

— Знаете, всё же как-то сразу.

— Что боишься, чтобы я мужиков в большевиков не переделал?

Тимофеев отмахнулся и подписал мандат. С мандатом и деньгами в кармане я явился в наш комитет.

— Ну, как?

— Еду реорганизовать власть на местах.

— А как ты думаешь это делать?

— Буду пока организовывать волостные комитеты, а потом съезд соберём.