Он отчеканивал слова, вкладывая в каждое из них все свое отчаяние.

— Нет… Сосной не может пахнуть… Здесь нет сосен… На многие километры вокруг… И вам это прекрасно известно, Юбер.

Он тяжело опустился на стул, потрогал пальцами виски, лоб, затем снял очки и прикоснулся к шрамам на месте глазниц, образующим тонкие извилистые бугорки.

— Уверяю вас, — заговорил Юбер, — похоже, будто и в самом деле пахнет сосной… Правда, не очень явственно, но я тоже начинаю чувствовать…

— Благодарю вас, Юбер… Вы очень любезны, но не стоит уверять меня, будто я прав… Я не прав… Мне чудится запах сосны, но я ошибаюсь, вот и все… И вы ничем не можете мне помочь. Ничего не поделаешь. Налейте мне, пожалуйста, немного кофе.

Гром прогремел где-то совсем рядом, и его раскаты, которым вторило эхо, долго еще отдавались вдалеке.

— Погода невыносимая, — заметил Юбер. — Нам лучше пойти в дом.

— Сейчас, сейчас.

Эрмантье, казалось, совсем обессилел. Он торопливо выпил свой кофе, помолчал немного, помахал перед лицом рукой, словно отгоняя невидимых мух, потом заговорил:

— Юбер… Если говорить по-мужски откровенно… Я сильно… изменился? У меня больной вид? Вы видите меня не так часто, вам это должно быть заметнее.

— Вы кажетесь более возбужденным, нервным… Это правда.

— Я похудел?

— Да.

— Спасибо, Юбер. Вы имеете мужество быть откровенным. И еще скажите… Ведь это неправда… Вы не чувствовали запаха сосны?

— Нет.

— Вот так и следует говорить.

— Дорогой мой, напрасно вы придаете такое значение мелочам, которые…

— Хорошо, хорошо!.. Разумеется, все это мелочи… Согласен. Я не возражаю против вашего Курселя. В конце концов, и здесь я мог ошибиться.

— Тем не менее, если это доставит вам удовольствие, еще не поздно назначить вместо него кого-нибудь другого. Например, Матьяса…

— Не надо мне ничего. Пускай будет Курсель! Унесите все эти бумаги, Юбер. Предоставляю вам полную свободу действий… Думаю, мне не удастся вернуться в Лион через месяц. Спокойной ночи, Юбер. Я хочу немного пройтись… Который час?

— Десять часов. На улице совсем темно.

— Какая разница! Доброй ночи.

Эрмантье пошел по аллее. Он слышал, как Юбер втаскивает стол под крышу веранды. Слышал в траве вокруг себя стрекот цикад. Крупная теплая дождевая капля упала ему на щеку и скатилась к губам. Он продвигался вперед, слегка развернувшись боком. Ходить иначе он уже не мог. Из-за стены. А ночь полнилась запахом сосны. Сосновой иголки, полураскрытой сосновой шишки, источающей клейкую смолу. Запах сосны заглушал теперь все остальное. И каждый вздох причинял Эрмантье нестерпимую боль. «Это пройдет, — твердил он. — Это пройдет… Уже проходит!» Ветер дохнул влагой, и в саду снова разлился аромат гвоздики, увядшей розы, мокрых листьев. Вот и все! Конец. Кризис миновал. Еще один порыв ветра, на этот раз более сильный, донес рокот океана, пресноватый запах песка во время отлива, застоявшейся воды, выброшенных на берег скользких водорослей. «А между тем я такой же, как прежде, — с удивлением думал Эрмантье. — Ощущаю себя таким. Я вполне мог бы работать, вычислять, возможно, даже изобретать! И все-таки я ошибаюсь. Взять хотя бы случай с Ритой: ведь я ошибся. И кто знает, что сталось бы, если бы я занялся вычислениями, работой!»

Он сделал еще несколько шагов и остановился, потому что внезапно потерял дорогу. Куда он забрел, предаваясь этим дурацким размышлениям? Ногой он стал нащупывать землю впереди и вокруг себя, как в былые времена охотясь на болоте, когда почва казалась опасно зыбкой. Наткнувшись мыском ботинка на край бордюра из цемента, он тотчас сориентировался. Он находился на пересечении двух главных аллей, рядом с персиковым деревом, маленьким трехлетним персиковым деревцем, которое он посадил в прошлом году. Кристиана, конечно, была против! Еще бы, персиковое дерево на краю клумбы! Нарушена симметрия! Да и зачем вообще нужны фруктовые деревья? Они ведь не крестьяне. К тому же на рынке персики гораздо лучше. Деревья Кристиана не любила, так же как и животных. А цветы ей были нужны лишь для того, чтобы срезать их и расставлять в вазах. Ему, разумеется, искусство составления букетов было неведомо. Он был вьючной скотиной, годной для добывания денег, и все. Ладно, она еще увидит… Если ему придется уступить свое место… Если заправлять всем, пускай даже всего несколько месяцев, будет Юбер… «А вообще мне было бы гораздо лучше в какой-нибудь психиатричке». Слово это наполнило его сердце горечью. Он сплюнул. Ему хотелось пить. Он чувствовал себя иссохшим, источенным и изъеденным, вроде тех трухлявых костей, что выбрасывают на песок волны. Наступить бы на какую-нибудь другую штуковину, зарытую в земле, которая взорвалась бы под ним, разметав во все стороны его сны и кошмары! Да. Он уже дошел до этого. А Максим тем временем…

Воображению его рисовались невыносимые картины, обнаженные тела с головой Кристианы… Застонав, он протянул руку к маленькому деревцу. Быть может, персик утолит эту неодолимую жажду.

Руки его ощупывали пустоту. Ступив ногой на мягкую землю, он двинулся вперед. Все новые капли падали вокруг него, причем каждая со своим особым звуком, они были тяжелыми, и казалось, будто это плоды падают с дерева. Персиковое дерево пряталось где-то здесь, прямо перед ним. Но где? Эрмантье вернулся на дорожку. Он не желает больше терпеть этого издевательства. А ну-ка! Пересечение двух аллей — вот оно. Стало быть, там, на углу… Ошибиться невозможно. Он снова пошел, размахивая руками, отсчитывая шаги: три… четыре… пять… Должно быть, он прошел мимо… Может, надо чуть правее?.. Нет, справа — ничего… И слева — тоже… Персикового дерева не было. Оно исчезло. Эрмантье споткнулся о цементный край бордюра и, чуть не потеряв равновесия, выставил вперед локоть, чтобы заслониться. Но ничто ему не угрожало. С наступлением ночи ветер в саду усилился. Едва заметное перемещение колышущихся ветвей, шелест и бесчисленные шорохи, оживая, постепенно заполняли тишину. Эрмантье боролся с желанием повернуться и бежать со всех ног к дому, рискуя удариться и упасть.

«Прекрасно, — сделал он вывод, — персикового дерева больше нет. Она его выкопала. Чтобы оставить за собой последнее слово». Такое объяснение его почти удовлетворило. Впрочем, другого и быть не могло. Ибо в конце-то концов… Он крепко стиснул руки… Если бы персиковое дерево было здесь, его руки не обманулись бы! Он опустил голову, как будто мог взглянуть на них, подбодрить. Он чувствовал свои руки, ощущал, как они прикасаются друг к другу, такие проворные, послушные и верные. Хотя им и почудилось, что… Нет, персикового дерева больше не было!

Он возвращался, не торопясь, явственно ощущая за своей спиной трепетную жизнь сада. Гроза угомонилась. Максим?.. Максим, верно, давно уже выкурил свою сигарету. Это был предлог, чтобы уйти. Возможно, он проведет ночь на воле, в дюнах.

Прежде чем закрыть дверь веранды, Эрмантье в последний раз глубоко вздохнул. В воздухе пахло намокшей пылью. Почему ему почудился запах сосны? Он услыхал кота, или, вернее, кошку, исходившую во тьме любовным плачем.

Эрмантье открыл окно, медленно и глубоко втянул в себя воздух. Отныне каждый новый день станет для него тяжелее предыдущего. И все из-за терзавшей его тревоги. Каков будет окончательный приговор Лотье? Ибо придется признаться ему… во всем! Рассказать о Рите, о соснах… о запахе хвои… о страхе, гнусном страхе, то и дело подстерегавшем его! Лотье посоветует ему отдых, еще раз отдых, а возможно, и полный отказ от работы!.. Впрочем, может, и нет. Хотя…

Было уже очень жарко. Эрмантье без труда представлял себе голубое небо, чересчур голубое, а дальше, за парком, тянущиеся вдоль берега моря низинные луга без единого деревца или перелеска. И снова вздохнул глубоко, до головокружения. Ничего. Во всяком случае, ничего необычного. Он вошел в туалетную комнату, отыскал на полочке, где лежали его расческа со щетками и стоял флакон одеколона, привезенную Кристианой электрическую бритву. Ему было известно, что бритва — белая, что у нее четыре лезвия и что стоила она три тысячи франков, однако то, что он держал в руке, имело цилиндрическую форму, продолжением которой служил шнур, и все. Воображению его это ничего не говорило и никакого удовольствия не доставляло. У него даже не возникало желания включить ее и послушать, как она работает. Ему не давала покоя иная мысль, нелепая, как все мысли, одолевавшие его в последние несколько дней: он был уверен, что когда уловил запах сосну, то не переставал чувствовать запах цветов и раскаленной земли. Правда, запах сосны преобладал, но и другой тем не менее существовал, и все это одновременно, в один и тот же момент. Да, в один и тот же момент, то есть, иными словами, те же таинственные нервы, которые давали ему неверную информацию, способны были сообщать и другую, совершенно неоспоримую. Это-то и казалось невероятным — одновременное двойственное и противоречивое свидетельство… Эрмантье вспомнился лабиринт, в котором он блуждал, когда ему было восемь лет. Снаружи павильон походил на все остальные павильоны ярмарки. Он храбро опустил у входа свою монетку. И сразу же очутился один в этой едва освещенной конуре, окруженный со всех сторон стенами, меж которых следовало пробираться. Откуда-то — но откуда? — доносилось топтание, шорохи, крики, непонятная, таящая в себе угрозу возня, а между тем посетители двигались, касаясь рукой матерчатой перегородки, которая шаталась при малейшем нажиме, и выходили на перекрестки с кривыми зеркалами, где собственное изображение виделось похожим на блестящую проволоку с кошмарной, уродливой головой наверху или же на некое подобие чудовищной лягушки с растянутым, разинутым ртом. Он попробовал бежать, вообразил, что за ним гонятся, и в конце концов выскочил на свет под грохочущую музыку ярмарки; ему пришлось спрятаться за одной из повозок: его тошнило. Вот что приходило ему теперь на память. Кончики его пальцев до сих пор хранили воспоминание о шероховатостях полотна, о соприкосновении с этими мягкими, податливыми стенами, которым постарались придать вид и цвет камней какого-то подземелья. И сейчас у него было такое ощущение, будто он снова бродит в лабиринте.