– Расскажи о себе, дитя, что ты за человек, сможешь ли ты ужиться в нашем славном обществе, не развратишь ли моих милых девочек?
Нежина почувствовала странное волнение, потупила глаза и еле слышно представилась, стараясь не забыть о том, кто она теперь:
– Моё имя Агата. Меня нашли…
Старуха насмешливо поднесла ладонь к уху, издевательски сощурила холодные глаза:
– Погоди, погоди, как ты сказала? А-га-та? Но такого имени нет в святцах, мы с девочками читаем их по пятницам, и никаких А-гат там нет. Любое существо поступает согласно своей природе, а что же ждать от того, чьего названия не знает даже святая книга? Или ты мне врёшь? Может быть, твоё имя звучит вовсе не так? Почему бы тогда нам его не услышать? Или его звук осквернит воздух?
Нежина неожиданно почувствовала, как её щеки заливает горячий румянец негодования, и испугалась давно забытого ощущения.
– По вашим правилам, – едва слышно прошептала девушка, – не только меня стоит опасаться, Вашего имени в этой книге я тоже не припомню.
Старуха стукнула сухой ладонью по столу так, что многочисленные блюда и бокалы зазвенели. Девочки в зале окаменели, лишь Барыс, верный спутник старухи по-прежнему весело грыз кость и тихонько улыбался.
– Непозволительная дерзость! Ты, видно, ещё не поняла, что недостойна даже сидеть за столом, и находишься за ним исключительно по моей милости! Ты лишь кость в горле у паршивого пса, и место тебе рядом с папашей!
Сухой палец старухи уставился на поганое ведро под столом, куда сваливали остатки пищи, чтобы потом отдать их собакам.
– Но я… я только…, – от испуга пришедшая в себя Нежина попыталась было что-то сказать, хотя толком не знала что, но старуха прервала её.
– Молчать! – взвизгнула она так, что тонкое стекло бокалов затрепетало. – Я не желаю слушать гадкое испорченное дитя! С этого момента ты не человек, ты цифра, бесполезная единица в ряду таких же бесполезных единиц!
Пучок на голове старухи растрепался, руки тряслись, лицо кривилось, будто мадам Гроак вот-вот хватит удар. Но как только её припадок достиг пика, старуха неожиданно словно проснулась, выдохнула ярость и, вновь надев маску благообразной пожилой леди, уселась на стуле и принялась за еду.
– В стенах нашей скромной обители, дитя моё, – размеренно и ровно проговорила старуха, с привычкой к умеренности, создавшейся годами, аккуратно накалывая водянистую и бледную горошинку на зубец серебряной вилки, – есть только один закон – моё слово. И никому не позволено перебивать меня, тем самым нарушая закон. Я думаю, ты скоро запомнишь это, а пока что ступай наверх: я вижу, ты не голодна.
По напряжённым спинам девочек Нежина поняла, что лучше повиноваться.
– Да, и ещё, дитя №7. Раз уж у тебя появилось незапланированное свободное время, будь добра, хорошенько изучи свод правил: он весьма предусмотрительно лежит в левом верхнем ящике тумбочки.
Старуха брезгливо выбросила содержимое тарелки, стоявшей перед Нежиной, в камин. Дразнящий запах жареного мяса наполнил залу, жаркой волной провожая девушку к выходу.
Действительно, в указанном месте оказался весьма потрёпанный листок, снизу доверху заполненный странно вытянутыми буквами.
Свод правил гласил:
1. И непослушание получало праведное воздаяние.
2. Труд даёт свободу для того, чтобы трудиться ещё больше.
3. Свобода не в том, чтоб не сдерживать себя, а в том, чтоб владеть собой.
4. Распущенность – мать всех пороков.
5. Молчание – первая добродетель.
6. Кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира.
7. Имя директора свято, его слово незыблемо, его решения всегда справедливы и не подлежат сомнению.
Ночью Нежина тихонько плакала в подушку. Кажется, когда-то спальня была бальным залом: здесь танцевали – кое-где рассохшийся паркет был вытерт сильнее; играла музыка, возможно, даже фортепиано стояло на месте соседней койки – на полу остались характерные вмятины; шампанское лилось рекой – на потолке следы от пробок и на стенах желтоватые потёки; а может быть, здесь любили петь – акустика позволяла, любой звук гулко разносился по помещению, дрожа в углах. Всхлипы многократно усиливались и бились о потолок и стены.
Но из кроватей не доносилось ни единого шороха: девочки, как одна, в длинных, до пят, ночнушках, лежали на спине под тощими одеялами, сложив руки поверх них и закрыв глаза. Только рыдания звенели, как бубенцы, отталкиваясь от стёкол.
– У неё очень тонкий слух, – еле слышно донеслось с соседней кровати. – Если ты не заткнёшься, то накажут всех. Если не можешь, прикуси подушку – это поможет приглушить звук.
Нежина оторвала от подушки покрытое слезами, красное, мятое лицо, но все девочки лежали по-прежнему, ровно и с закрытыми глазами. В неярком, но непотушенном свете их грудные клетки синхронно поднимались и разом опадали.
В тёмное оконце глядела низкая зимняя луна, исчерчивая высокий потолок бледными полосами лунного света. На окнах нет решёток! Это значит, что она может попробовать убежать! Но не сейчас, не сейчас. Слишком тихо, слишком опасно. Надо дождаться удобного случая. Широкий мир за окном манил её к себе, но одновременно и пугал, ведь теперь там, в этом мире, она будет совсем одна. Но она справится, в этом Нежина не сомневалась.
И пленница Дома-Под-Горой сама не заметила, как уснула, лежа на плоской подушке и глядя на луну, которая представлялась такой далёкой и такой свободной.
Утро прозвенело гонгом в шесть часов. Темнота за окном не рассеялась, но скудный завтрак, состоящий из запаренной овсянки и жидкого чая, уже слабо дымился на столе.
Старуха, как всегда, молча и рассеянно наблюдала за девочками, сосредоточенно жующими с опущенными головами. В конце завтрака она, откашлявшись, огласила список работ на сегодня.
– Дитя №1, дитя №2- на кухню. Сегодня чистка кастрюль, и пора уже использовать лук: запах луковиц нестерпим, они гниют, поэтому на обед следует приготовить луковый суп и пюре.
Первая пара девушек, одинаковых, как близнецы, встала и молча направилась к кухне.
– Дитя №3, дитя №4 – в коровники. Дитя №5, дитя №6 – уборка, и будьте так добры, до блеска натереть воском пол в моей спальне. Дитя №7- хворост.
Но в этот раз никто не встал, потому что за столом осталась только Нежина.
– Дитя, ты не слышала меня? – мягко спросила старуха, по-прежнему внимательно изучая список.
Нежина вяло ковыряла несъедобную кашу. Не отрываясь от этого увлекательного занятия, она пробурчала что-то вроде: «У меня есть имя».
Старуха на минуту опустила список и внимательно посмотрела прямо на девушку. Нежина не могла этого видеть, поскольку была слишком поглощена размазыванием каши по тарелке, но взгляд старухи, тяжёлый и немигающий, она ощущала: он давил на плечи. Поэтому ещё ниже опустила голову, словно пытаясь спрятать её в тарелке.
– Имя ещё нужно заслужить, а пока что у меня больше поводов окрестить грязь из-под моих ногтей, слава богу, что её у меня не бывает, – медленно и чётко произнесла мадам Гроак. – Твоё имя на данный момент – глупость, лень и испорченность. Выбирай любое, какое нравится. Да и потом, для твоего положения у тебя слишком болтливый язык. Но и это очень легко вылечить. Так что, мне выписать лекарство?
Нежина едва заметно покачала головой.
Старуха усмехнулась:
– Почему-то я так и думала. За работу, дитя №7.
Девочки были разбиты по двое и привычно скользили по дому, общаясь друг с другом гримасами и пощипываниями, потому что мадам не любила пустой болтовни, только работа Нежины не требовала напарницы. Однако в столь чудесный зимний морозный день весьма кстати пришлась бы помощь дополнительной пары рук. Хотя наоборот, очень хорошо, что помощницу не навязали, потому что девушка твёрдо решила бежать из этого места.
Было только семь утра, когда она, тепло одетая и вооружённая топором, вошла в мохнатый от инея лес. Морозный утренний воздух прикоснулся к лицу пленницы. Солнце ещё не взошло высоко, но снег словно светился, и поэтому ужас, который обычно охватывает в чаще одинокого человека, и не думал протягивать щупальца к гостье. Тишина стояла такая, что звук собственных шагов кровью отдавал в ушах. Отойдя на значительное расстояние, Нежина огляделась и, не увидев ничего подозрительного, бросилась в лес, увязая по пояс в глубоком снегу. Через полчаса от неё валил пар, через полтора она уже еле шагала, поминутно останавливаясь и прислушиваясь к каждому шороху. Но лес по-прежнему молчал.
