Стоял туман, утка с утятами, и вода и мы – всё было серебристо серым, как финифть и филигрань с чернью, как патина на серебре, как глубина света красавца агата.

Про фотоаппарат мы просто забыли.

На завтрак была гречневая каша, сухари. Жареная рыба, сухари, в прочем рыбу мы уже ели без сухарей, научились. На третье было какао, без сухарей. Окончились сухари, белые, а чёрные, зубы уже истёрли до самых дёсен. Сухарями как наждаком, боюсь, что скоро сотрутся совсем. Будущий шамкающий беззубый рот, как у древних стариков, с отвалившейся челюстью приближался.

Встаёт сонный Алик. Курит, сидит. Дремлет у костра. Рита как всегда успела уже окунуться, Эдик даже умылся.

Сочно потирая губы, он смакует рыбку, покрякивает, охает, как хорошо. Летят косточки в костёр. Алик ест и курит. Чуть поест и снова курит. Я всё боялся, что переем и больше не буду, никогда не стану есть эту рыбу вообще, и потому всегда до отвала не переводил такой славный продукт, добытый не всегда шутя, с радостью и в большом количестве.

… И вот однажды, было коронное блюдо, – совсем не рыба и не жареная…

Алик, биоглот и я.

– Гадюку искал.

– Не нашёл.

– А на кой чёрт она тебе?

– Заспиртовал бы.

… В тайге мороженого нам не продают, ты помнишь, Володя нам это пел, и представляю, увидел эту подругу, взял её за белы рученьки, ох, нет у неё такого, ну ладно, свернулась она гадюка сизокрылая, бескрылая, калачиком на твоих ласковых ладонях, а ты её поприветствовал и спел песенку… где ж ты моя красноглазая, гдее. Она и ответит. – Сииссяс. Красссависсс, я нацежу тебе спиртуссс, винуссс, денатуратииссс. А ты этим коктейлем, почти плавиковая кислота, её искупаешь в баночке с солью и привезёшь своей Валюхе. Она будет очень рада, спросит, да где же это завонялся, ой, нет, завалялся где, такой вкусный коктейль…в тайге? Понюхает и испарится, улетит в небеса её душа.

… Ладно. Хорош. Такое сгородил, что и на попу не напялишь. Не туды, и не сюды, и не в красную армию.

Да, не морочь голову. Спирт. Стратегический материал в тайге…

– У мамаши дома, всегда есть.

– До дому что, тысячи километров, воняй себе? А можно и в кармане довезти, если поездом. Кормить из ложечки…сухарями…и чай просить у кондуктора. Для товарища…

– Неет, засолил бы.

– Эдуард Игнатьевич, не желаешь на десерт утром, солёную гадючку?

Он скорчил кислую гримасу.

– Чо ты, было же.

– Серёга сожрал же гадюку.

– Как?

– Убил и съел. И, ничего.

– Лягушек он ел, мы обменялись мнениями – нормально. Ему тоже понравились.

– А какой Серёга?

– Таёжный человек.

– А…ааа…

– Вот сегодня вы заснули, я играю, гитара в таком месте волшебном…Я знал, что голос мой и гитара, не сонный порошок, а, он, он, Серёга лёг у костра и спит. Вы и то всегда, Алик, ну ещё что – нибудь, брызни священной святой водицы – баркароллу, для души, ну хоть одну.

– А! значит, гладит ваши души моё дрынь брынь балалаечка, балалаечка без струн. Балалаечка без струн, а кто играет, тот д…… нет, тот свистун. И то ладно, а он… зад горит, – он спит. Я его ногой, потолкал, он развернулся и опять тлеет. Двумя ногами и руками, откатил, он не просыпается. Потом уже утром рассвело, я задремал. Он, вдруг во сне, ну сам спит, а мне говорит, так ясно, что я испугался. Вот его тирада.

– Она держит, зубами, а бабка говорит.

– Возьми его, возьми. Жучка отпустила руку. И говорила человеческим голосом. Приснится же такое.

– В кошмаре проснулся, и разве мог потом заснуть? Взял бинокль, ружьё, фотоаппарат и пошёл. И, знаешь, видел ту утку, в которую тогда стреляли. Вышел – за деревом, был, на повороте. Сидит. Я так спокойно взвёл левый предохранитель. И, знаешь, такой тупой щелчёк – осечка, он, Селезень. Оглянулся. Посмотрел на меня, нырнул, достал водоросль, пожевал, встал на ноги. Помахал крыльями, уплыл, спокойно на меня не глядя. Засмеялся и думаю, чёрт с тобой, живи. Не стал стрелять со второго ствола.

– Потом ещё долго стоял, смотрел на их семейство с утятами и, и, таак легко стало на душе, что они плавают, все вместе, селезень уточка и малыши…

Рита.

– Жаалко…

– Судьба.

– Пусть живёт спокойной своей таёжной жизнью.

*

– Были же счастливые дни, когда я не смотрел, сколько времени, когда я встаю. Ложусь. Какой день, число. Месяц. Я помнил, и делал почти всё и всегда, то, что хотелось.

– Вдруг как то за ужином, когда сочно хрустели жареные в манке пёрышки и хвостики окуней, хариусов, Эдик сказал, что странно, ребята, прошло только четыре дня нашего счастья на этом песчаном берегу, а казалось, что мы уже здесь очень долго. И, что так будет продолжаться долго и никуда больше не нужно идти ни спешить, ни ехать. Вообще никуда и ничего не нужно. Здесь так хорошо. Сейчас здесь. Эдик пошерстил свою бороду, почесал затылок и с тоской торжественно объявил, что жить нам осталось ровно неделя.

Все долго молчали. И зачем он это сказал. Теперь уже будем считать, будем думать об отъезде. Помнить число, день. Оказывается сегодня воскресенье, а нам каждый день был воскресенье – чувство праздника. Всегда, каждый день. Но для меня день начинался с восходом солнца, быстро одевался, выползал из мешка, на четвереньках из палатки, чтобы комаров не напустить. Брал бинокль, тетрадку, и уходил на средину озера. Там рано начинался ветерок.

Шёл против ветра, давал себе команду – сушить вёсла! И ложился в дрейф. Покачивало, если была волна. Замирало всё. Час два, не отрываясь, писал. Писал прямо здесь, этюды, потом в тетрадку, авторучка, помогала. Натура, богатая по колориту и событиями. Уставали ноги – менял положение, забывал, что в шаткой байдарке, жаль не катамаран. А тут сразу и крен и дифферент. Опасно. Водичка, ох, ух, свежо. Это тебе не золотой пляж в Феодосии. Но усмирял шаткое положение, успокаивал качку, снова удобно обустраивался и писал.

Тянуло с Байкала ветерком. Поднималась зыбь, байдару уносило к острову, потом оживали и раскатывались волны. Нужно было удерживаться носом к волне. Тогда брал весло и напрямик до дому, до хатки, к берегу. Солнце уже осветило нашу косу и, медленно, будто раздумывая, поднималось изза горы. Рита уже плескалась – утренний мацион.

… Даже среди лимнологов бывают такие типы, – кепка на бок, и зуб золотой…задумчивый взгляд. Глаза. А, бывает и такое – оставил, потроха, думал, кто клюнет на окуневые внутренности. Пошутил, и убедился. Получилось. Задумались. Посмеялись.

Старик таки ловил рыбку, а Рита её опять в море…отпускала. Ну, правда в море она не попадёт. Байкал, как твердят буряты, впадают триста тридцать три речки и речушки, а начало берёт, вытекает из самого Байкала – Батюшки, одна Ангара – дочь батюшки, Байкал – моря.

А Байкал, что, там пропадали и не такие рыбки как у Риты во всей нашей профессорскопреподавательской братии, художественной школы в далёком теперь городе Орле. Много об этом море россказней…и золото в революцию целый вагончик, – пульман, нырнул почти по собственному желанию большевиков, даже вагон видели и не только беглые каторжане, бродившие по дебрям в тех местах.

Под водой у берега крутого поворота железной дороги, и вагон и колёса видели. А золото видимо морской царь своим подругам, русалочкам подарил. Некоторые учёные даже веруют, что видели в море – океане Байкала – останки кораблей, ушедших под толщу воды, хотя и красивой, и чистой и прозрачной, омулями богатой, не по собственному желанию, в дальних южных морях – океанах, морях, так много тысяч километрах плескавших свои воды от Слюдянки, а кто их эти останки парусников древних притащил сюда, в эту камеру хранения не ручной клади, как на Курском вокзале, в Москве. Вот это дилемма. Есть о чём подумать.

Вот, так что Рита, Маргарита Михайловна, те рыбки расскажут о твоей доброте, в мировом океане. И расскажут, нет, споют, как ребята на тощий желудок спали, а их желудки всю ночку тёмную, марш бросок играли, помнили,– отдай ужин, врагу своему и проживёшь как фараон, без каких то там пирамидонов и пирамид больше, чем сам Фараон…