Когда я попытался перевернуть страницу, Бломма положила на нее ладонь:

— Постой. Я хочу еще посмотреть на ребеночка.

— А я — на его папу, — добавила Чевизори.

Их в самом деле интересовало все, что касалось жизни в том, другом мире, особенно на безопасном расстоянии, какое давало фотография: рождение, детство, взросление, любовь, старость, смерть, бесконечное продолжение этого цикла, так отличающееся от нашего неумолимого безвременья. Постоянно меняющаяся жизнь людей очаровывала нас. Несмотря на наши многочисленные обязанности, над лагерем постоянно висела скука. Мы просто позволяли времени проходить мимо.

Киви и Бломма могли целыми днями расчесывать друг другу волосы, заплетать и расплетать косички, играть в украденных из магазина кукол или делать своих из веток и тряпочек. Киви, например, обожала исполнять роль матери и качать «детишек» на руках или в колыбели, сделанной из забытой кем-то на пикнике корзины. Однажды Киви и Бломма сидели на берегу ручья и купали кукол. Я подошел к ним и спросил:

— Почему вы так любите возиться с этими игрушками?

Киви даже не подняла головы, но мне показалось, что на глаза у нее навернулись слезы.

— Мы практикуемся, — ответила Бломма. — Когда придет наша очередь возвращаться к людям, мы должны быть готовы стать матерями.

— А почему ты тогда грустишь, Киви?

— Я очень устала ждать.

Это и в самом деле утомляло.

Мы взрослели, но не физически. Мы не росли. Те, кто прожил в лесу несколько десятилетий, страдал больше других. Они старались хоть, чем-нибудь занять себя, чтобы ожидание стало менее монотонным. Создавали проблемы и решали их, тратя на это кучу времени, или затевали абсолютно бесполезные предприятия. Игель, например, стоявший первым в очереди на подмену, последние лет десять рыл подземные ходы и укрытия на случай, если нас обнаружат. А Бека, который был за ним следующим, постоянно норовил затащить в кусты зазевавшуюся девчонку.

Раньо и Дзандзаро пытались вырастить виноград, чтобы потом сделать из него домашнее вино. Климат и почва для виноделия совершенно не подходили, а если у них что-то и вырастало, то и эти чахлые кустики пожирали гусеницы и прочие вредители. Летом приятели убивали на винограднике почти все свое время, а в итоге получали лишь одну-две кислые грозди. Осенью они уничтожали свою делянку, проклиная все на свете, но каждую весну снова принимались задело. Когда в очередной, шестой или седьмой раз, они принялись вскапывать землю под виноградник, я спросил их, почему они так упорствуют. Дзандзаро перестал копать и, опершись на старую, ржавую лопату с потрескавшейся от времени ручкой, сказал:

— Когда мы были людьми, каждый вечер на ужин родители наливали нам по стакану вина. Я просто хочу снова почувствовать этот вкус.

— Но вы же можете просто украсть пару бутылок в магазине.

— Мой отец выращивал виноград, и его отец тоже выращивал виноград, и дед, и прадед, все они выращивали виноград, — парнишка вытер вспотевший лоб выпачканной в земле рукой. — Когда-нибудь и мы вырастим виноград. Ты скоро тоже научишься терпению.

Больше всего времени я проводил с Лусхогом и Смолахом. Они научили меня разжигать костры под проливным дождем, ставить силки на птиц и ловить на бегу зайцев. Но лучшие моменты жизни были связаны с Крапинкой. И, конечно же, я обожал свои дни рождения.

Я продолжал вести календарь и своим днем рождения выбрал 23 апреля — день, когда родился Шекспир. В десятый год моего пребывания в лесу этот день пришелся на субботу, и Крапинка предложила мне провести ночь вместе в библиотеке. Когда мы забрались внутрь, я обнаружил, что наше привычное убежите сказочно преобразилось. Дюжина маленьких свечек наполняла комнату теплым янтарным светом, похожим на свет костра под звездным небом. Рядом с трещиной в стене, через которую мы обычно пролезали сюда, лежала открытка с ее поздравлением, которую она сама для меня сделала. Паутина в углах была убрана, старые одеяла и ковры, на которых мы лежали во время чтения, Крапинка почистила и привела в приличный вид. На маленьком столике меня ждало царское угощение — хлеб и сыр, которые Крапинка накрыла тарелкой, чтобы их не сожрали крысы. Потом она разлила по чашкам горячий чай.

— Потрясающе.

В этот странный вечер я не раз отрывался от своего чтения и смотрел на Крапинку. Колеблющееся пламя свечей каждую секунду чудесно преображало ее лицо, время от времени она привычным движением отбрасывала прядь волос, падавшую ей на глаза. Ее присутствие волновало меня, я прерывался почти после каждого абзаца, чтобы снова взглянуть на нее. Под утро я проснулся в ее объятиях, и больше всего на свете желал, чтобы этот миг не прекращался никогда. Но почти все наши свечи уже догорели, а это означало, что нам надо отправляться в обратный путь.

— Крапинка, проснись.

Она что-то пробормотала во сне и прижалась ко мне еще плотнее. Но я высвободился из ее объятий и вылез из-под одеяла.

— Нам надо идти. Светает.

— Забирайся обратно.

Я начал быстро одеваться:

— Если мы сейчас не уйдем, то потом, днем, не выберемся отсюда!

Она приподнялась на локте:

— Мы можем остаться здесь на весь день. Сегодня воскресенье. Выходной. Библиотека закрыта. Никто не придет. А ночью отправимся домой.

Я заколебался, но перспектива быть пойманными людьми слишком пугала.

— Это опасно. А вдруг кто-нибудь зайдет? Полицейский. Или сторож.

Она рухнула на подушку:

— Доверься мне.

— Ну, так ты идешь? — спросил я ее, уже стоя у выхода.

— Энидэй, иногда ты ведешь себя как ребенок. Беги, если хочешь.

Проскальзывая через щель, я подумал, что, возможно, совершаю ошибку, оставляя там Крапинку. Но она проводила вне лагеря в одиночестве множество дней. Желания — вернуться или уйти — разрывали меня пополам, и, пытаясь решить, какому же из них нужно следовать, я внезапно понял, что заблудился. Каждый новый поворот дороги приводил меня в незнакомое места. Я брел по предрассветному городу, а мои мысли крутились вокруг прошедшей ночи. Чего Крапинка хотела на самом деле? Неужели чего-то взрослого? Мне бы тоже хотелось стать настоящим мужчиной, а не торчать вечно в этом маленьком, немощном тельце.

Наконец я вошел в лес, и вскоре мой путь преградил ручей; я решил идти по его течению. Мало-помалу я стал узнавать окрестности. Казалось, я когда-то очень хорошо знал эти места, но потом позабыл. Ручей привел меня к какому-то дому, стоявшему на окраине леса. Дом тоже показался мне странно знакомым — он словно застрял где-то между сном и явью Мне даже почудилось, что на крылыю вышла моя мама и позвала меня к ужину. Я вышел из леса и сделал несколько шагов к крыльцу. За мной на мокрой от росы траве оставались глубокие темные следы Внезапно дверь дома распахнулась, и из нее вышел человек, одетый в синий ночной халат. Явно нервничая, он попытался прикурить сигарету, шагнул вперед и чертыхнулся, испуганный холодом и влажностью сырой травы.

Я застыл на месте, как вкопанный, сдерживая дыхание, но он все еще не видел меня, хотя между нами было не больше тридцати шагов. Он стоял на одном краю небольшой лужайки, а я на другом. Потом он поднял глаза, и сигарета выпала из его пальцев. Он шагнул ко мне. Его брови сдвинулись. Редкие волосы заплясали на утреннем ветерке. Губы дрогнули — он сказал:

— Ген-три? Ген-три?

Я слышал его слова, но не понял их значения.

— Ада ды? А у Шелли — адады, дзынн ног?

От этих звуков у меня заболели перепонки, и я пожалел, что не остался с Крапинкой. Человек опустился на колени и раскинул руки, словно хотел, чтобы я подошел к нему. Но я опасался, что он подманит меня к себе, а потом убьет, и потому развернулся и бросился наутек. Он страшно зарычал мне вслед, но я уже был далеко. Его голос еще долго разносился по лесу, но потом он замолчал, а я спокойно добрался до дома.

Телефон в дальнем конце холла звонил как сумасшедший. А мы с однокурсницей приятно проводили время в моей общежитской комнате всю ночь напролет. Через минуту телефон умолк, но почти сразу раздался стук в дверь. Он так напугал мою подружку, что она чуть не свалилась с меня.