— Тьфу! Мука.

Взял другой мешок, повторил процедуру.

— Черт! Сахар!

— Когда-нибудь ты отравишься, — ухмыльнулся Лусхог.

— Прошу прощения, — перебил я их, — но я умею читать. Скажите мне, что вы ищете?

Лусхог уставился на меня, словно я задал самый нелепый вопрос, который он когда-либо слышал:

— Соль, чувак, соль!

Я посмотрел на нижние полки, где обычно лежала соль, и сразу же обнаружил пакеты с изображением девочки под зонтиком. Дождь лился на нее и превращался в соль. «Сыплется даже в дождь»[30], — прочитал я рекламный слоган. Парни ничего не поняли. Мы набили рюкзаки солью до отказа и пошли к выходу. Двигаться с такой тяжестью было гораздо труднее, так что мы добрались до нашего лагеря только на рассвете. Соль, как я понял позднее, требовалась для заготовки мяса и рыбы, но в тот момент мне казалось, что мы вернулись из кругосветной экспедиции и наши трюмы нагружены золотым песком.

Когда Крапинка увидела свитер, глаза у нее округлились от радости и удивления. Она скинула с себя потрепанную кофту, которую проносила, не снимая, несколько месяцев, сунула в рукава руки, и они скользнули туда, будто два угря. Я смутился, заметив мелькнувший передо мной кусочек ее голой кожи, и отвел глаза. Она села на одеяло, скрестив ноги, и велела мне сесть рядом.

— Расскажи, о Великий Охотник, о своих подвигах в Старом Мире. Расскажи о всех трудностях и невзгодах. В общем, рассказывай.

— Да тут особенно нечего рассказывать. Сходили в магазин за солью. Я видел свою школу и церковь, а еще мы стырили бутылку молока, — я засунул руку в карман и протянул ей мягкую, спелую грушу: — И вот я еще это принес.

Она положила ее рядом с собой.

— Расскажи еще что-нибудь. Что еще ты там видел? Что почувствовал?

— Я там будто одновременно что-то вспоминал и забывал. Под фонарем у меня появлялась тень, иногда сразу несколько теней, но как только выйдешь из круга, они сразу исчезали.

— Тени ты видел и раньше. Чем ярче свет, тем резче тени.

— Странный это свет, и все линии и углы из-за него резкие. Угол дома казался острым, как лезвие ножа. Понятно, что не настолько, а все равно страшновато.

— Это просто игры твоего воображения. Запиши это все в своей тетрадке, — Крапинка разгладила подол нового свитера. — Кстати о книгах: библиотеку видел?

— Библиотеку?

— Место, где хранятся книги. Энидэй, ты что, никогда не бывал в библиотеке?

— Я забыл.

Но за разговором в памяти всплыли стопки книг, потертые корешки, шиканье библиотекарши, безмолвные мужчины, склонившиеся над столом, женщины, погруженные в чтение. Меня водила туда мама. Моя мама.

— О, что-то такое вспоминаю вроде бы. Мне там давали какие-то книги, и я должен был потом приносить их обратно, когда прочитаю. Там еще были разные бумажки, на которых я писал свое имя.

— Вспомнил.

— Но я же не мог писать «Энидэй». Я писал какое-то другое имя…

Она взяла грушу, осмотрела со всех сторон:

— Дай мне ножик, Энидэй, я с тобой поделюсь. А потом, если будешь себя хорошо вести, покажу тебе библиотеку.

Обычно мои друзья отправлялись в путь перед рассветом, но в тот раз вышли ровно в полдень. Мы, Лусхог, Крапинка и я, шагали не спеша, наслаждаясь прогулкой, чтобы попасть в город в сумерках. У шоссе нам пришлось долго ждать перерыва в плотном потоке машин, чтобы перебежать на другую сторону. Я внимательно присматривался к каждой машине: вдруг за рулем окажется та самая женщина в красном плаще? Но наша канава была слишком далеко от дороги, и, конечно же, я ничего не увидел.

На заправке двое мальчишек гоняли на велосипедах, освещенные закатными лучами солнца. Их мать выглянула из дверей и позвала на ужин, но я не успел разглядеть ее лицо. По команде Лусхога мы пошли через дорогу. Но вдруг на полпути на асфальте он остановился, навострил уши и посмотрел куда-то на запад. Я ничего не услышал, но меня будто током ударило, так отчетливо я ощутил опасность, приближавшуюся к нам со скоростью летней грозы. Мы задержались там на мгновение, но и этого было достаточно. Из темноты на нас бросились две собаки. Крапинка схватила меня за руку и закричала:

— Беги!

Я видел оскаленные зубы, разинутые пасти, из которых неслись лай и рычанье. Собака побольше, молодая овчарка, рванула за Лусхогом, который дал стрекача в сторону города. Мы с Крапинкой побежали к лесу, и вторая, гончая, бросилась за нами. Когда мы добежали до деревьев, она поддала мне так, что я опомнился, только уже забравшись на платан футов на шесть от земли. Крапинка остановилась, повернулась лицом к собаке, которая бросилась на нее, отступила на шаг в сторону, схватила эту зверюгу за шиворот и отшвырнула в кусты. Собака взвизгнула, упала, ломая ветки, и в смятении заскулила от боли. Оглянулась на Крапинку, кое-как поднялась на лапы и, поджав хвост, заковыляла прочь.

Вернувшись к дороге, мы увидели Лусхога, который шел к нам через поле, а рядом, как старый приятель, бежал пес. Они остановились перед нами одновременно, как по команде, и пес завилял хвостом и лизнул Лусхогу руку.

— Крапинка, ты помнишь последнего подменыша? Немецкого мальчика.

— Не надо…

— Он к нам пришел со своим чертовым псом. Я уж думал, этот меня сожрет, и тут вдруг вспомнил ту старую колыбельную, которую он пел.

— Guten Abend?

Люкхог запел:

— Guten Abend, gut` Nacht, mit Rosen bedacht.. — и пес заскулил. Лусхог погладил его за ухом. — Похоже, музыка в самом деле «Утешит прожорливого зверя».

— Душу, — сказала Крапинка. — Там «Утешит музыка мятущуюся душу»[31].

— Только ему об этом не говори, — расхохотался Лусхог. — Auf Wiedersehen, Schatzi[32]. Иди домой.

Пес убежал прочь.

— Кошмар какой! — выдохнул я.

С показной беззаботностью Лусхог свернул самокрутку:

— Могло быть и хуже. Если бы тут оказались еще и люди.

— Если встретим кого-нибудь, притворись немым, — проинструктировала меня Крапинка. — Они подумают, что мы просто дети, и скажут нам, чтобы мы шли по домам. Говорить буду я, а ты опусти голову и молчи.

Я огляделся по сторонам в смутной надежде кого-нибудь встретить, но улицы уже опустели. Люди в своих домах ужинали, купали детей, готовились ко сну. Из некоторых окон лилось какое-то неземное голубоватое свечение. Здание библиотеки стояло в центре усаженного деревьями квартала. Крапинка двигалась с такой уверенностью, словно приходила сюда много раз. Проблема закрытых дверей также была с легкостью решена. Лусхог обвел нас вокруг здания и показал на зазор между строительными блоками.

— Боюсь, мне туда не пролезть. Голова слишком большая.

— А вот Мышь пролезет, — весело сказала Крапинка. — Смотри и учись!

Так я узнал секрет размягчения костей. Смысл процесса заключался в том, чтобы мыслить, как мышь, одновременно используя природную собственную гибкость всего тела.

Поначалу, конечно, будет больно, малыш, но так бывает с большинством приятных вещей. На самом деле все очень просто. Главное — вера в себя. И практика.

Лусхог исчез в трещине. Крапинка последовала за ним, сделав глубокий выдох. Протискиваться через этот узкий проход было так больно, что я даже передать не могу. Ссадины на висках заживали потом несколько недель. И еще после того, как полностью размягчишь кости, нужно не забывать держать все мышцы в напряжении, иначе велик риск потерять руку или ногу. Но Лусхог оказался прав — со временем изменять размеры тела стало легче.

Мы оказались в подвальном помещении. Внутри было темно и страшно, но когда Крапинка зажгла свечку, стало немного комфортнее. Кто-то попытался придать помещению домашний вид: связанный вручную половичок, чайные кружки с забавными рисунками, некое подобие дивана, сложенного из старых одеял. Лусхог снова начал набивать самокрутку, но Крапинка шикнула на него, и он, ворча, протиснулся через щель наружу.