— Что я должен услышать?

— Сосредоточься, — сказала она.

Я попытался, но не уловил ничего, кроме далекого крика поползня и шороха веток под порывами ветра. Я пожал плечами.

— Старайся лучше.

Я навострил уши — от усердия у меня даже голова заболела. И услышал спокойное дыхание Крапинки, стук ее сердца и какую-то далекую вибрацию, похожую на скрежет напильника. Поразмыслил над ней и вдруг понял, что это такое:

— Машины, — сказал я ей. — Много машин.

— Да, — сказала она и усмехнулась. — Много машин. Утренний поток.

Я все еще не понимал, к чему она клонит.

— Люди едут на работу. В город. Школьные автобусы везут детей в школу. Если утром много машин, значит это будний день, а не воскресенье. По воскресеньям утром всегда тихо.

Она подняла палец вверх, облизала его:

— По-моему, сегодня понедельник.

— Я уже видел этот трюк. Как вы это делаете? Как угадываете день?

— В воскресенье мало машин, и заводы тоже не работают, поэтому в воскресенье мало дыма. Мы просто пробуем воздух на вкус. По вкусу сегодня понедельник. В пятницу вечером воздух пропитан выхлопами машин и дымом заводов, — она снова лизнула палец. — Ну точно понедельник. А теперь дай мне еще раз посмотреть на это письмо.

Я вытащил конверт с «валентинкой», и она стала внимательно изучать его, рассматривая едва видимый почтовый штемпель и адрес.

— Ты помнишь, какого числа Валентинов день?

— Четырнадцатого февраля, — ответил я с гордостью, словно стоял у доски на уроке математики и правильно решил задачу. На мгновение перед моим внутренним взором возникло изображение женщины, одетой во что-то черно-белое, которая писала мелом на доске.

— Точно. А вот это видишь? — она показала на буквы и цифры, которые хоть и с трудом, но можно было разобрать в центре штемпеля: «Понедельник, 13 февраля». — Это день и час, когда Шекспир отправил письмо. В этот день на него поставили штамп.

— Значит, сегодня Валентинов день?!

— Нет, Энидэй. Мало просто прочесть буквы, нужно понять, что они означают. Дедукция. Как может сегодня быть Валентинов день, если уже понедельник?! Как можно найти письмо раньше, чем его потеряли? Если я нашла его вчера, а сегодня понедельник, как это может быть Валентинов день?

Я окончательно запутался.

— Тринадцатое февраля было в прошлый понедельник. Если бы это письмо пролежало на улице больше недели, оно бы не сохранилось так хорошо. Я нашла его вчера и сразу принесла тебе. Вчера машин почти не было, значит, вчера было воскресенье. Так что сейчас — следующий понедельник.

Она посмотрела на меня: понимаю ли я, о чем она говорит. Я не понимал.

— Все просто. Сегодня понедельник, двадцатое февраля 1950 года. Можешь делать календарь.

Она протянула руку за моим карандашом, который я с удовольствием ей уступил. На обратной стороне открытки она нарисовала семь квадратиков, обозначив их буквами — п, в, с, ч, п, с, в, — по числу дней недели, затем написала с одной стороны названия месяцев, а с другой — цифры от 1 до 31. Когда она писала цифры, то спрашивала меня о том, сколько в каком месяце дней, одновременно напевая популярную песенку-напоминалку, чтобы помочь мне правильно вспомнить. Правда, мы совсем забыли о високосных годах, поэтому мой календарь через два десятка лет отстал на несколько дней.

В дальнейшем Крапинка еще не раз находила простые решения сложных, казалось бы, проблем. Похоже, больше никто не обладал настолько творческим воображением. В моменты своих озарений она смотрела мне прямо в глаза, и голос у нее начинал дрожать.

Прядь волос упала ей на лицо. Крапинка собрала всю гриву — кожа на ее руках была грубой и красной — и откинула ее назад, все время улыбаясь под моим пристальным взглядом. «Если понадобится что-нибудь, зови», — она повернулась и пошла вдоль хребта в сторону от лагеря, петляя между деревьями, оставив меня наедине с календарем. Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась в лесу. Когда Крапинка исчезла, единственное, о чем я мог думать: «Я знаю, какой сегодня день. 20 февраля, 1950 года». Я потерял так много времени.

Далеко внизу под вонючими одеялами и шкурами спали остальные. Прислушиваясь к далекому шуму машин, я представил себе, что могу вернуться к людям, что одна из этих машин могла бы остановиться и отвезти меня домой. Водитель заметил бы мальчика, стоящего на краю дороги, и, съехав на обочину, остановился бы рядом со мной. За рулем сидела бы женщина в красном плаще, которая спасла бы меня. Я попытался бы не испугать ее, как в прошлый раз. Она бы наклонилась ко мне, откинув упавшие на лицо волосы, и спросила бы: «Кто ты такой?» Я вспомнил бы лица своих родителей и маленькой сестры и рассказал бы этой девушке со светло-зелеными глазами, где я жил и как найти мой дом. Она предложила бы мне сесть в ее машину. Сидя рядом с ней, я рассказал бы ей все, что со мной случилось, и она, положив руку мне на затылок, сказала бы, что все будет хорошо. А когда машина остановилась бы перед моим домом, я выскочил бы из нее и увидел, как мама развешивает белье на веревке, а рядом с ней ковыляет моя маленькая сестра в желтом платье, протягивая к ней руки. «Я нашла вашего мальчика», — сказала бы девушка в красном плаще, а из красной пожарной машины вылез бы мой отец: «Мы так долго тебя искали!» А потом, после жареной курицы и печенья, мы пошли бы в лес и спасли всех моих друзей — Смолаха, Лусхога и Крапинку, — и они бы стали жить вместе с нами, ходить в школу и спать в теплых, мягких постелях. Все это пронеслось перед моим мысленным взором, пока я вслушивался в шумы цивилизации. Я стал пристально вглядываться в то место, откуда они доносились, но не смог ничего разглядеть. Я слушал изо всех сил, но больше ничего не уловил. Я попытался что-нибудь вспомнить, но из памяти пропало даже мое собственное имя.

Я развернул открытку и снова прочел, что написал этот Шекспир: «Но если о тебе при этом вспоминаю…» Мальчишки и девчонки, которые спали сейчас в нашей норе, были моими друзьями. Я вытащил карандаш и стал записывать все, что произошло со мной. Много лет прошло между «тогда» и «сейчас», и я еще не раз возвращался к этим записям, но тот момент, когда я сидел на вершине скалы с самодельным календарем в руках, кажется мне самым важным. Я писал до тех пор, пока не заледенели пальцы. Тогда я спустился вниз — наши оленьи шкуры манили меня, обещая тепло и сон.

Прошло не так много времени после «валентинки», которую принесла Крапинка, как я получил новый подарок. Лусхог притащил его из очередной пиратской вылазки и торжественно извлек из мешка, точь-в-точь Санта-Клаус под рождественской елкой:

«А вот это — тебе! Настоящее сокровище. Предел желаний! Места сколько угодно. Чудо из чудес, к тому же — сухое. Бумага».

Он вручил мне переплетенную черную тетрадь, из тех, которыми пользуются школьники, с разлинованными страницами — чтобы строчки выходили ровными. На первой странице было написано название школы и — большими буквами: «Тетрадь для упражнений». На задней обложке, очерченное прямоугольником, выделялось предупреждение: «В случае ядер-ной атаки закройте шторы, ложитесь на пол под парту, обхватите голову руками и не паникуйте». Внутри, на обороте обложки, владелец тетради написал свое имя: Томас Макиннс. Страницы были испещрены его неразборчивыми каракулями, нацарапанными ржавокоричневыми чернилами. Насколько мне удалось понять, тетрадь заполняло начало какого-то рассказа, который на последней странице прерывался словами: «Продолжение следует». Я много раз пытался читать это произведение, но его сюжет неизменно ускользал от меня. Но это не имело значения: неведомый литератор, по какой-то, известной ему одному причине, писал только на одной стороне листа, оставляя другую чистой! Это была несомненная удача. Я перевернул 88-страничную тетрадь вверх тормашками и стал писать на чистых страницах в направлении, противоположном рассказу Макиннса, назвав свое антисочинение: «Записки натуралиста, живущего в глухом лесу, дополненные зарисовками». Дневник лучших лет моей жизни.