Она по-доброму усмехается старческими, немного сушёными губами. Смотрю, и насмотреться не могу. Родная она для меня. Суровая только. Ох, суровая…

Опускаю перед ней глаза, смотрю в пол, на свои ноги босые… И на подол сарафана. Детского, белого, с большими цветами. И ножки тонюсенькие. Удивительно…

— Ты не взяла клятву со своего мужа, чтобы говорил тебе только правду. А он соврал тебе в очередной раз.

— Да, — горько соглашаюсь я. — Анька сказала всё. Но я не понимаю, почему он сказать не мог все сразу? Неужели думал, что не поверю? За что он так со мной?

— Он не с тобой так, — отвечает бабушка, вскинув седую бровь, — он сам по себе такой. Как ты, маленький внутри. Даже самый сильный, волевой и жёсткий мужчина прячет внутри себя ранимого мальчика, и этот мальчик строит защиту всю свою жизнь. И чем старше он становится, тем сложнее пробить его стену. Он будет закрываться. Мог открыться перед тобой, но ты совершила ошибку, не послушала меня. Должна была взять с него клятву, и он бы её не нарушил.

— Прости меня, бабушка.

— А что же теперь прощать? Пока мы живы, мы всё можем исправить. Вот я уже ничего исправить не могу, а ты успеешь. Полиной станешь, сына родишь назовёшь Маркелл. Его и покрестишь этим именем.

— Бабушка, ты чего? Кто же так детей называет? Косметической маркой? — возмущаюсь я, но как-то по-детски, губки надуваю, тереблю подол своего сарафана.

— Деточка, бабушку надо слушаться, ты ведь уже это поняла? — Она снимает свои серьги, кладет их на ладонь и протягивает мне. — Вот тебе подарок,носи, не снимай. Хорошие серьги от прабабки мне достались. Старинные, золото в них чистое, чтобы чисто слышать своего мужчину, слышать своего ребёнка, а не только себя и свою маленькую девочку внутри. Всё можно изменить… Всё можно изменить.

Я тяну руку, чтобы забрать серьги, но просыпаюсь, потому что поезд останавливается, и останавливается резко, качнув меня.

В купе жарко, храпит наверху какая-то женщина, которая впоследствии оказывается мужчиной. Ну, это неважно. Важно, что я больше уснуть не могу и думаю, думаю обо всём.

Не совсем колдовские у меня сны. Всё же подсознание не изучено. Пожалуй, это мои мысли, глубоко зарытые под личными проблемами.

Решила о Юре подумать, вот так и вышло.

После разговора с Анькой я все же хотела позвонить ему, а связи не было…

Значит, и не надо пока.

В город родной я пока не буду соваться. Выйду на станции, на автобусе доеду до бабушкиной деревни, чтобы на её могилку сходить. Загляну в её старый дом. Там наверняка кто-нибудь живёт из родственников. Переночую, а потом к родителям поеду.

Четыре часа после пробуждения не сплю, думаю обо всей своей жизни, о том,что ношу ребёнка от мужчины, в котором живет маленький мальчик, как сказала бабушка… Забаррикадированный. И я должна найти маленький ходик к тому маленькому мальчику, который живёт внутри Георгия Кирсанова. Возможно,это будет тяжёлый труд, но я попытаюсь, если, конечно, ещё можно всё исправить.

Чашка вкусного чая. Почему вкусного, я даже не понимаю. Может быть, вода какая-то особенная, набирают на лесной станции, поэтому чистая. Печеньки, купленные в дорогу, исчезают с невероятной скоростью.

И беспрерывная тайга за окном. Такая красивая!

Как же я раньше не понимала этого?

Сидела в Санкт-Петербурге, напрочь забыв о своих корнях.

Не смогла понять, почему он ловит кайф от пребывания в тайге.

Наверное, тоже предки – свободные люди, что много веков назад пришли осваивать таёжную землю.

Даже интересно стало что-нибудь узнать о предках. Своих и его.

Как меня беременность изменила! Я стала спокойной, меня совершенно ничего не волнует.

На сто процентов уверена, что у нас с Юрой всё получится, и он найдет меня. И поймет. И я его пойму.

По-другому никак потому что.

Глава 40

У Кати фамилия не Еблонская, а Похмутьева. По мужу.

Она — моя троюродная сестра. Ей сорок три года. Дочь и сын живут и учатся городе. Год назад схоронила мужа.

В семье, как и в окрестных деревнях по области, считается, что дар бабки перешёл к ней, и Катя активно этим пользуется.

Еще только полдень, возле её дома уже стоят три шикарные машины: один внедорожник и два Мерседеса представительского класса.

Это люди богатые приезжают к ней здоровье поправить на травках. Ну, и, может, еще по каким вопросам. Считается, что Катя — ведунья знатная, может приворожить, отворожить и прочее. В деревне мимо нее стараются не ходить, в глаза лишний раз не смотреть. Вот такая слава у моей сестрёнки.

Я, честно говоря, думала, что она давно в своем большущем доме живет, но нет, не спешит моя родня сниматься с насиженного места. А может, и нельзя ведьме от своих корней… Счастья не будет.

Я, вон, уехала, позабыла про все…

И счастлива?

Дом бабки достался в наследство именно Кате, похоже.

Подхожу ближе, смотрю, не могу наглядеться. Ничего не поменялось снаружи. У бабки добротная изба на краю деревни, без забора. Бегают гуси, на поле пасутся коровы.

И так тепло от этой картины, так легко, что ноги сами несут вперед, не останавливаясь на сомнения и размышления.

И сердце стучит ровно и правильно: домой вернулась, Апполинария. Домой.

Захожу, осматриваясь с любопытством вокруг. Обстановка в доме не изменилась, даже эта люлька, в которой я спала в детстве… Именно она мне снилась в поезде, продолжала висеть у русской печи.

Кроме Кати, в избушке живут две приживалки, какие-то старухи бездомные прибились и занимаются хозяйством. Висят пучки ароматной травы, кое-где даже мухоморы сушеные на нитках. Толстый черный кот лениво открывает один глаз, смотрит на меня с печи… и прячет нос в лапки. К похолоданию.

Висят вышитые полотенца, стоит добротная деревянная мебель.

Катя у нас поддерживает полностью антураж старины и знахарства.

Дорогие гости из столицы, сидящие за столом в ожидании чуда, вынуждены потерпеть.

Меня же Катя быстро принимает в толстые, мягкие, воздушные объятия. Пышна, мать. Мне ещё расти и расти до неё.

Не удивляется совершенно моему появлению, словно ждала.

Смотрит в глаза, потом молча ведет за собой в отдельную маленькую комнату, где в старинной шкатулке лежат бабушкины серьги. Те самые, из моего сна.

Вот и думай после этого, что это все — игра подсознания…

— Тебе завещала, — говорит Катя. — Так и сказала: « Апполинарии отдашь, когда беременная приедет».

— А ты знаешь, я и в самом деле имя решила сменить.

— Да и правильно. Бабку надо слушать.

— А где она похоронена?

— На погосте похоронили. Там три могилки осталось, одна — нашей бабки. Я ухаживаю. Кладбище будет если, здесь застраивать не станут, участки не раздадут. Знаешь, санпин? А то нагрянет цивилизация…

— Не знаю. Цивилизация - это круто, — фыркаю я.

— Ну конечно, конечно, круто. То-то ты сюда приехала, в глушь.

— Да я, вообще-то, к бабушке на могилку.

Я беру серьги.

Снимаю свои маленькие цветочки с бриллиантами и вставляю кольца.

Смотрюсь в червленое, старинное зеркало бабушки.У меня, оказывается, лицо исхудало, и эти серьги так подчёркивают овал, строже делают, графичнее… Удивительно просто… Словно с древней фрески какой…

— Ты в бабку пошла, — улыбается мне Катя, поправив волосы за уши. — Если родишь, похудеешь сильно, красавицей будешь, как бабка в молодости. Так что, смело рожай.

— Я тебе вроде не говорила, что беременна, — шепчу я, глядя на её довольное, румяное, круглое лицо в отражении зеркала. Мы сейчас с ней очень похожи. Две ведьмы, две наследницы… Судьбы разные, сила одна.

Катя понимающе подмигивает:

— А мне не надо говорить, многие вещи сама понимаешь. И не торопись там, поговори с бабушкой. Мне она помогла в том году, когда после смерти мужа хотелось.